Проза

В тридцатые годы писатель воспринимался литературными чиновниками как приписанный исключительно к “детскому“ ведомству. Литература для детей стала для Хармса и трудом, и ярмом. “Дети — это гадость“, — заявляет в повести Хармса “Старуха“ ее герой, по профессии писатель. Такую фразу сгоряча мог произнести и сам автор — в минуту отчаяния от своей крепостнической привязанности к детской книге.

В конце двадцатых годов Хармс много писал — и для взрослых, и для детей. Продолжал работу над “Комедией города Петербурга“, писал стихи, стихопрозу (“Лапа“) и просто прозу.

Между тем тучи над головами обэриутов стали сгущаться. В 1930 году ленинградская газета “Смена“ навесила на них ярлык “реакционные жонглеры“. В этом же духе выступил в 1931 году и Н. Асеев, услужливо подпевавший прессе.

В последние дни 1931 года Хармс был арестован. Обвинения были вымышленными, явно инспирированными. Но Хармс был приговорен к трем годам лишения свободы, а затем этот срок ему заменили высылкой.[2]

Хармс провел во внутренней тюрьме НКВД около полугода. За нарушение режима его — как это следует из записных книжек его отца — неоднократно переводили в изолятор, лишали свидания с родными. Тюрьма разрушительно подействовала на личность писателя.

“Я был наиболее счастлив, когда у меня отняли перо и бумагу, — писал в своей парадоксальной манере Хармс, — и запретили мне что-либо делать. У меня не было тревоги, что я не делаю чего-то по своей вине, совесть была спокойна, и я был счастлив. Это было, когда я сидел в тюрьме. Но если бы меня спросили: не хочу ли я опять туда, или в положение, подобное тюрьме, я сказал бы: нет. НЕ ХОЧУ“.

Отец, получивший возможность свидеться с сыном в тюрьме, записал: “Мне он показался “библейским отроком“ (27 лет), Исааком или Иосифом Прекрасным. Тоненький, щупленький. А за ним пышно одетый во френч, здоровый, полный, большой Коган (следователь. — A. A.). Нас оставили вдвоем, и мы сидели до 3,5. Нам принесли чаю, булок, папиросы. Я подробно рассказывал, о чем он спрашивал. Больше говорили что пить, что есть, во что одеться и куда вышлют. От него пошел к Гартману. Он повторил, что и Даня, — его на 3 года в ссылку. Но это не окончательно. Полагают смягчить…“ Свидание с племянником получила и его тетка Н. Колюбакина. Отец продолжает хронику тюремных свиданий: “Ей дали один час в присутствии агента ГПУ. У нее было другое впечатление от Дани: ему в тюрьме очень худо, он бледен, слаб, с таким же нервным подергиванием на лице, как и прежде. Т. е. впечатление совершенно обратное, чем у меня…“