Здесь удивительно точно представлена фатальная зависимость развития онтологии человеческой деятельности от успехов человеческого познания.
Предметом, точнее смысловым центром поэтической антропологии, в отличие от многих других, является весь человек. Прислушаемся к А. Блоку: “... мы ругали “психологию” оттого, что переживали “бесхарактерную” эпоху, как сказал вчера в Академии Вяч. Иванов. Эпоха прошла, и следовательно, нам опять нужна вся душа, все житейское, весь человек... Назад к душе, не только к человеку, но ко “всему человеку” — с духом, с душой и телом, с житейским — трижды так” (5. С. 148—149).
Хотя науки о человеке выходят из привычных берегов в физику, математику, мистику, теологию, душа по-прежнему бездонна, дух, судя о нем по науке, невнятен или непонятен, на тело же наука смотрит преимущественно глазами патологоанатома. Но все же психология начинает прислушиваться к голосу Блока и к другим голосам Разума.
Доказательство возможности существования поэтической антропологии силами одного автора невозможно на всем пространстве наук о человеке. Ограничу его наукой об образовании и развитии человека, прежде всего психологией. Конечно, интервенция в другие науки и прежде всего в культурную философскую антропологию неизбежна. К большому сожалению, мне не удалось остаться равнодушным к идеологии, политике, власти, которые в своей совокупности и отдельно много хуже скверной погоды. Здесь я шел за поэтами, которых они задевали за живое, вызывая иногда самоубийственную ответную реакцию.
Возможно, психологии поэтическая антропология нужнее, чем какой-либо другой науке, но не в силу ее исключительности, а потому, что по замыслу она должна была стать наукой о душе, а стала — наукой об ее отсутствии. На это обращал внимание еще В. О. Ключевский — “наш добный гений, домашний дух, покровитель русской культуры” (О. Мандельштам). Поэтическая антропология может помочь реализовать первоначальный разумный замысел, то есть может вернуть в психологию живую душу, дополнить так называемый “принцип детерминизма” свободой,
естественным хаосом, неопределенностью, преодолеть унылый новояз, оживить язык науки, а тем самым расширить ее сознание.
Мне остается попросить извинения у читателей за то, что я слишком часто вырываю стихотворные строчки из контекста. Правда, здесь я тоже следую за поэтами, которые вырывают реальные события из их жизненного контекста, порой преображая их до неузнаваемости, или, что то же самое, поднимая их на уровень искусства. Я же, напротив, опускаю поэтические события до уровня науки, так сказать, in vitro — в научно-исследовательствую пробирку.