Язык и смысл

Следовательно, дело тут не в конкретности формулы Штейнталя. Скорее, может быть, камнем преткновения в ней послужит ее кажущаяся узость — может ли логика согласиться на такое ограничение своих форм выражения, как одни только “окончания”? Но попробуем искать другие типы выражений логического строя языка, и мы увидим, что с зачислением в инвентарь логики новых форм мы коррелятивно расширяем грамматическое понятие “окончание”, и окажется, что специально <формативные> слова — предлоги, приставки, союзы, частицы — не уничтожают и не меняют смысла формулы Штейнталя, а только разъясняют его ближе *.

Другое дело, если бы оказалось, что грамматически чистое “содержание” для логики могло бы быть так же чистым, только формальным определением. Это значило бы, что можно было бы о чем-то говорить как о логически определенном, но что тем не менее не имело бы своей грамматической формы, и мы должны были бы догадываться о его логическом значении по каким-нибудь иным, не грамматическим, дополнительным признакам, ибо допустить, что оно вовсе ** не отража<ется> грамматически, значило бы допустить абсурд: мы о чем-то говорили бы, не говоря о нем... Но если оно только как-либо выражается, хотя бы особой расстановкой или сочетанием слов, мы имели бы уже дело со специфической грамматической формой. Невозможность нашего случая, впрочем, видна и априорно: из соотносительности понятий “содержание” и “форма”. Совершенно очевидно, что “корень” слова есть некоторая абстракция, не имеющая в живом языке самостоятельного значения. Фактически в языке мы имеем дело, отбросив “окончания”, вовсе не с корнями, а с основами, т. е. уже с некоторыми грамматическими формами слов, ибо основа, как таковая, есть вполне определенная форма. Так что если бы мы имели дело даже с чистым соединением: корень + окончание, мы тем самым чистому корню придали бы грамматическую форму основы.

Если Штейнталь этого не видит, то только потому, что в нем еще бродит закваска кантианского субъективизма; и логические формы представляются ему как продукты творчества души человека, и грамматические формы — как отображения душевных или духовных процессов народа. Формы для него — чисто душевные образования, а не предметные характеристики. Стоит усвоить последнюю точку зрения, как становится очевидным, что можно допустить различные направления формообразования в языке и в логике, но “содержание”, через которое предмет обнаруживает свою формообразующую “деятельность”, само различается только формально. Другими словами, если слово выполняет в грамматике и логике разные функции, то не в силу разного “содержания”, обозначаемого этим словом, а в силу именно присущих ему разных функций, различие между которыми определяется их назначением, а не материалом: одно и то же слово может быть, например, “термином”, “образом”, “именем существительным” — это его разные функции в сознании, а не разные содержания *. Штейнталь, однако, допускает, что, например, “признаки” и “движения” суть формальные определения для логики, но для грамматики это — материальные элементы (§ 127) **. Для языка преимущественная область содержания, поясняет он, — существительные, обозначающие для него субстанцию, но последняя постигается только в своих признаках, поэтому и слова, обозначающие признаки, для языка — слова “содержания”. Здесь мы встречаемся уже с новым разделением “формы” и “содержания”, — не в слове, как таком, а это есть подразделение слов вообще на слова, обозначающие содержание (существительные, глаголы, прилагательные, наречия, местоимения), и слова, обозначающие форму (предлоги, союзы). Рассмотрение этого противопоставления для наших ближайших целей здесь уже не представляет прямого интереса и только вернуло бы нас назад к различению категорематических и синкатегорематических выражений ***.