|
Иногда, очень редко, выполняя задание, Ш. ошибался — пропускал один или два предмета. Поначалу Лурия даже несколько воспрянул духом: оказывается, что этому титану ничто человеческое не чуждо. Но очень быстро выяснилось, что ошибки Ш. были ошибками внимания, а не памяти. Он просто неудачно разместил некоторые слова. Карандаш он прислонил к штакетнику (и, проходя мимо, не обратил на него внимания), ящик сунул второпях в темную подворотню, а яйцо потерялось на фоне белой стены. Он не забывал, а не замечал. Осознав потенциальные возможности своего дара, Ш. пустился во все тяжкие, сделавшись профессиональным мнемонистом. Он забросил работу в газете и стал выступать с публичными сеансами, демонстрируя свои уникальные способности. Однако на этом пути его подстерегали трудности. Публике не было никакого дела, что шум в зале превращается у Ш. в брызги и клубы пара, заволакивающие все вокруг. Для заучивания ему часто предлагали незнакомые слова, бессмысленные сочетания цифр и звуков. Чтобы запомнить все это, ему приходилось опираться исключительно на переливы красок, звуковые нюансы, фактуру материала, оттенки вкуса и запаха. Совершенствуя свою эйдотехнику, он начал изобретать новые приемы запоминания. Если раньше при произнесении какого-либо слова у него в голове возникал целостный образ, то теперь он стал отсекать лишнее, редуцируя законченную картинку к одномуединственному броскому элементу. «Nel mezzo del camin di nostra vita/ Mi ritrovari per una selva oscura», — кричали ему из зала. Поскольку Ш. не знал итальянского, он и не мог определить, что это первые строки из «Божественной комедии» Данте: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…» Вслушиваясь в звучание незнакомых слов, он видел перед собой балерину Нельскую, скрипача (mezzo — это какой-то музыкальный термин), папиросы «Дели», камин, указующий перст (di — это, очевидно, «иди») и прочее в том же духе. Selva («лес» по-итальянски) превращалась у него в опереточную Сильву, но чтобы она была все-таки сельвой, а не Сильвой, под ней с треском ломались подмостки. Однако самое неприятное заключалось в том, что его всеобъемлющая память под завязку забивалась невообразимой ахинеей, от которой он никак не мог потом избавиться. Если мы с вами больше всего озабочены тем, как бы не забыть чего важного, то Ш. заботила проблема прямо противоположного свойства. Забывать он не умел, но очень хотел этому научиться. Ш. начал записывать слова, которые выкрикивали из зала на вчерашнем сеансе, чтобы выкинуть из головы эту чушь. Он верно разобрался в существе дела: ведь мы записываем не для того, чтобы запомнить, а чтобы важная информация всегда была под рукой. Недаром еще Платон говорил, что изобретение письменности способствовало ухудшению памяти. Но записывание не помогало. Тогда он, как языческий огнепок лонник, стал сжигать листки с записями, но и эта радикальная мера ничего не дала. Ш. мучился и страдал, изобретая всевозможные приемы забывания, но все было тщетно. В конце концов помогло только самовнушение. «Не хочу этого помнить», — говорил он себе, и ненужные сведения улетучивались без следа. Лурия назвал эту методику летотехникой — искусством забывать (Лета — река забвения в греческой мифологии). — 16 —
|