|
Как ни парадоксально, их место — в сфере разрешенного, опосредующей запреты и предписания. Это зона свободы, персонального выбора, где сознающая личность не принуждаема социальным давлением, где она не ограничивается ничем таким, что заставляло бы поступать по какому-то шаблону, запрещало бы инициативу и оригинальность. Конечно, и эта зона озарена светом ориентирующих на общие ценности максим, но сам выбор звезды, свет которой кажется ярче и желаннее (не говоря уже о тактике приближения к пределам максимы), целиком и полностью зависит от индивидуального решения. Здесь возможны почти все решения, вплоть до самых нелепых. “Можно, ибо имеет смысл” — таков код разрешенных и приемлемых решений. “Можно, но не нужно, ибо бессмысленно” — таков код разрешенных, но не приемлемых решений. В столкновении этих кодов — тайна и безотчетность исходных смыслов культуры. Нелепое не нужно специально запрещать, оно скомпрометировано гораздо глубже, вообще выброшено за границы смыслов. Речь, проект, решение или установка могут быть правильными или неправильными, красивыми или безобразными, эффективными или неэффективными, но они не могут быть бессмысленными. Вот здесь-то, на подразумеваемой границе, разделяющей осмысленное от бессмыслицы, и расположены невидимые для человека фундаментальные регулятивы. Выявить их, прояснить — это значит понять не только то, что говорит человек, а и то, что он вообще способен сказать, как он говорит. При исследовании ментальности феноменологический анализ содержательного пласта культуры, таким образом, необходим, но недостаточен. Под феноменологической поверхностью культуры, заполненной поступками и речью, оценками и переживаниями, существует нечто молчаливое и невидимое, которое, однако, очерчивает и формирует все пространство ее феноменологического разнообразия и богатства. За явлениями стоит сущность, для игры мышц нужен несущий скелет, метрику и топологию пространств содержания культуры задает ее структура. Структурная культурология, вскрывающая глубинные пласты детерминации социального бытия личности, естественно и закономерно дополняет феноменологическую. Поиск структурных оснований собственной культуры как попытка мыслить немыслимое, осознать бессознательное почти обречен. Даже анализируя иную, “не свою” культуру с позиции культурного отстояния, мы не можем выразить ее с трудом нащупываемые основания с желательной строгостью. Чтобы рассказать об ускользающем от дискурсии, в ход идут метафоры. Синхронность, дополнительность и связность культурных достижений часто объясняют просто содержательной спецификой “менталитета”, духом эпохи, ее “общим освещением”, “стилем творчества” или “строем мышления”. К.Леви-Строс осуществил фундаментальное исследование “бессознательных структур”, задававших суть древним культурам, однако его трактовка “бессознательного” как “символической функции, отличительной для человека” или как “совокупности доминирующих структур психологической жизни и внешнего опыта человека” [34] откровенно лишена определенности. Разве Э.Дюркгейм раскрыл в своем понятии “структур коллективных представлений” сколь-нибудь четкое значение самого “представления”? К.Г.Юнг и вовсе отстаивает принципиальную непостижимость “архетипов” средствами научного анализа. М.Фуко в работе “Слова и вещи” в качестве структуропорождающего начала культуры предложил понятие “эпистемы”, от которого позже вдруг... фактически отказался. — 14 —
|