|
Я вышел на полянку. Незнакомец улыбнулся. – Здравствуйте, – промолвил я. – Здравствуйте, барчук! Мне не понравилось, что он меня назвал барчуком. Что за фамильярность! – Что вы здесь делаете? – спросил я строго. – А вот видите, – отвечал он, не переставая улыбаться. – Птичек на пение вызываю. – Он показал мне свои чашечки. – Зяблики отлично ответствуют! Вас, по младости ваших лет, пение пернатых должно услащать беспременно! Извольте прислушать: я стану щебетать, а они за мною сейчас – как приятно! Он начал тереть свои чашечки. Точно, зяблик отозвался на ближней рябине. Незнакомец засмеялся беззвучно и подмигнул мне глазом. Смех этот и это подмигивание – каждое движение незнакомца, его шепелявый, слабый голос, выгнутые колени, худощавые руки, самый его картуз, его длинный балахон – всё в нем дышало добродушием, чем-то невинным и забавным. – Вы давно сюда приехали? – спросил я. – А сегодня. – Да вы не тот ли, о котором… – Господин Бабурин с барыней говорил? Тот самый, тот самый. – Вашего товарища Бабуриным зовут, а вас? – А меня Пуниным. Пунин моя фамилия; Пунин. Он Бабурин, а я Пунин. – Он опять зажужжал чашечками. – Слышите, слышите зяблика… Как заливается! Мне этот чудак вдруг «ужасно» полюбился. Как почти все мальчики, я с чужими либо робел, либо важничал, а с этим я словно век был знаком. – Пойдемте со мною, – сказал я ему, – я знаю местечко еще лучше этого; там есть скамейка: мы сесть можем, и плотина оттуда видна. – Извольте, пойдемте, – отвечал нараспев мой новый приятель. Я пропустил его вперед. На ходу он переваливался, шмыгал ногами и затылок назад закидывал. Я заметил, что у него сзади на балахоне, под воротником, болталась небольшая кисточка. – Что это у вас такое висит? – спросил я. – Где? – переспросил он и пощупал воротник рукою. – А! Эта кисточка? Пущай ее! Значит, для красы пришита. Не мешает. Я привел его к скамейке, сел; он поместился рядом. – Здесь хорошо! – промолвил он и вздохнул глубоко, глубоко. – Ох, хорошохонько! Отличнейший у вас сад! Ох, ох-хо! Я посмотрел на него сбоку. – Какой у вас картуз! – невольно воскликнул я. – Покажите-ка! – Извольте, барчук, извольте. – Он снял картуз; я протянул было руку, но поднял глаза и – так и прыснул. Пунин был совершенно лыс; ни одного волосика не виднелось на заостренном его черепе, покрытом гладкой и белой кожей. — 4 —
|