|
Всем известны Локковы взгляды на откровение и взаимоотношения его с разумом. Их мы не игнорируем, а как раз <из> них-то и видно это исключительное упорство всякого опыта признавать только себя и притом вне всяких аргументов. – Локк признает веру как некую высочайшую достоверность (678–679). Но что же это за особая достоверность, если все известные идеи основаны лишь на ощущении и рефлексии? Это такая достоверность, чувствуем мы уже a priori, которая, конечно, ниже на самом деле достоверности двух принятых вначале источников опыта, и «разум», конечно, должен еще проверить эту достоверность. Так оно и оказывается. Что это значит, прежде всего, «выше разума, противно разуму, согласно с разумом»? «1) Согласны с разумом такие предложения, которых истинность мы можем открыть через ощущение и исследование идей, получаемых от ощущения и рефлексии, и которые путем естественной дедукции мы находим истинными или вероятными. 2) Выше разума такие предложения, истинность или вероятность которых нельзя вывести путем разума из этих принципов. 3) Противны разуму предложения, несовместимые или непримиримые с нашими ясными и раздельными идеями» (700). Ясно, что критерием «разумности» является и здесь все тот же узко-эмпирический опыт. А тогда ясно и то, что «традиционное откровение не может передать новой простой идеи» (703), что «традиционное откровение может научить нас таким предложениям, которые познаваемы и разумом, но не с такою достоверностью, как разум» (704), что «нельзя допускать откровения вопреки ясной очевидности разума» (705), и что, наконец, «вера не есть доказательство откровенности» (709) и «разум должен судить об окровени» (718). Это и требовалось доказать: достоверность веры (или, как Локк в противоречии с собою выражается, «уверенность выше всякого сомнения», «очевидность без всякого изъятия», 679) висит в воздухе. Локк отлично знает, что «высшая степень нашего знания есть интуиция без рассуждения» (696). Но он приписывает ее ангелам и будущему познанию праведных душ. А сейчас – такова его вера в ощущение и рефлексию, что перед ней меркнет и сама религиозная интуиция. Итак, у Локка нет аргументов в пользу примата узко-эмпирического над эмпирическим в широком смысле. Это коренная интуиция, которую и нельзя доказать, ибо она – устройство самой жизни Локка. Из всего классического эмпиризма Юм наименее занят нашей проблемой. Ему совершенно очевидна невозможность какого-нибудь опыта, кроме чувственного. И он так в этом уверен, что даже совсем и не занят хотя бы мало-мальски детальным сопоставлением одной интуиции с другою, не говоря уж об обосновании какой-нибудь из них. Правда. Юм охотнее других сознается в неполноте и недостаточности своей философии. На меня лично его признания в конце I книги «Трактата о человеческой природе» производят настолько же тяжелое и удручающее, насколько и сильное, эффектное впечатление. «Существуют, – говорит он, – два принципа, которых я не могу согласить друг с другом, и ни одним из которых я в то же время не в силе пожертвовать, а именно: наши отдельные перцепции суть отдельные сущности и – дух наш никогда не воспринимает реальной связи между отдельными сущностями. Если бы наши перцепции были присущи чему-нибудь простому и единому, или если бы дух наш воспринимал между ними какую-либо реальную связь, – тогда никакого затруднения этот вопрос не представлял бы. Что касается меня, то я принужден сослаться на свою привилегию скептика и признаться, что для моего ума эта задача слишком трудна» («Трактат», пер. С.<И.> Церетели, ч. I. 1906, стр. 258–259). Но все-таки эта общеизвестная честность Юмовой философии не избавляет ее от необходимости сознательно относиться к недоказуемости и недоказанности самых исходных пунктов эмпиризма. Наоборот, честность этого требует. И нельзя отказать Юму в том, что он хотел остаться честным и здесь. Он только как-то виновато сознался в этом, сознался в порядке какого-то интимного доверия к читателю, в то время как тут стыдиться совершенно нечего. Вот его волнующая VII глава «Трактата». Она вся – интимное признание. А, по-моему, нечего пускаться в интимности – для философии это необязательно; гораздо важнее – рассмотреть разные виды интуиции вообще и, описавши каждую из них, прямо сказать: я хочу такой интуиции, а не другой, и не ваше дело, почему я так делаю. Это мы и находим у Юма, но лишь, говорю, – в виде стыдливого признания. Достаточно привести эти слова: «После самого точного и тщательного своего рассуждения, я не могу указать оснований, в силу которых я должен согласиться с таковым, и не чувствую ничего, кроме сильной склонности ярко представлять объекты именно так, как они мне представляются» (243). И яркость этих переживаний завела его в такие дебри, что он уже сам не сознает, куда попал. «Интенсивное рассмотрение разнообразных противоречий и несовершенств человеческого разума так повлияло на меня, так разгорячило мою голову, что я готов отвергать всякую веру, всякие рассуждения, и не могу признать ни одного мнения хотя бы более вероятным или правдоподобным, чем другое. Где я и что я? Каким причинам я обязан своим существованием и к какому состоянию я возвращусь [после смерти]? Чьей милости должен я добиваться и чьего гнева страшиться? Какие существа окружают меня и на кого я оказываю хоть какое-нибудь влияние, или кто хоть несколько влияет на меня? Все эти вопросы приводят меня в полное замешательство и мне чудится, что я нахожусь в самом отчаянном положении, что я окружен глубоким мраком и совершенно лишен употребления всех своих членов и способностей» (246–247). Все это очень ценные признания, делающие Юму несомненно крупную честь. Но оставалось сделать одно – признать самодостоверность и правоту самой для себя так же и противоположной интуиции, т.е. интуиции цельности «я» и конкретного самосознания его в его тождественности и субстанциальности, – и тогда Юм был бы безупречен. Но Юм слишком ослеплен своими интуициями и не понимает, как можно жить и без скептицизма, не доходя до такого состояния, когда он «чувствует готовность бросить в огонь все свои книги и бумаги и решает никогда больше не жертвовать удовольствиями жизни ради рассуждений и философии» (247). Юм думает, – не аргументируя, – что его путь узкого эмпиризма – единственный путь. — 7 —
|