|
Попробуем демонстрировать недоказуемость чувственной и сверхчувственной интуиции на некоторых историко-философских примерах. В особенности упорно и безсмысленно люди верят в какую-то особую очевидность и доказанность чувственного опыта, – в противоположность сверхчувственному. Это учение так и окрестили именем эмпиризма, как будто бы мистик не базируется на опыте и не есть эмпирик. Вот с этого «эмпиризма» и начнем. Если у предшественников Фрэнсиса Бэкона можно обнаружить полное внимательности отношение к двум сферам знания, то сам Веруламский философ по этой части колоссально легкомыслен, если не сказать больше. Ведь Роджер Бэкон тоже занимался естествознанием и его логикой и, быть может, не меньше своего более знаменитого однофамильца; однако его критика априористических построений в физике не только смягчена астрологическим мiросозерцанием, но и разумным обоснованием разницы между внешним и внутренним опытом; с одной стороны, «кто знает основание и причину при помощи опыта, тот совершенен в мудрости» и «без опыта ничто не может достаточно познано» (причем Штёкль подчеркивает решительно-эмпирический характер этого опыта)[1]; с другой стороны, утверждается наличие сверхчувственной интуиции и даже перечисляется семь ступеней мистического восхождения. Вильгельм Оккам, предупреждая учение Фрэнсиса Бэкона о чувственном знании, все же критикует традиционное учение о «виде чувственном» и «интеллигибельном»; свою знаменитую формулу «тщетно становится через большее то, что может возникнуть через меньшее» он обставляет все же детальной и осмысленной аргументацией[2]. Только «основатель» «эмпирического» метода обошелся с проблемой эмпирии легкомысленно и не удостоил ее своего, хотя бы малого, внимания. Однако ведь интуиция мистического (во всех его проявлениях, вплоть до ординарной позитивности), как я хочу утверждать, и недоказуема принципиально. Относительно Фрэнсиса Бэкона я хочу только сказать то, что на нем одновременно демонстрируется как принципиальная недоказуемость интуиции, так и тупая уверенность т.н. «эмпириков» в доказуемости интуиции чувственной. Без преувеличения надо сказать, что единственный аргумент против старой философии и теологии у Фрэнсиса Бэкона, это – высмеивание, брань и злобное шипение. Мы плохо читаем Бэкона. Это, говорим мы, какие-то предчувствия научной индукции, какая-то полу-средневековая, полу-«научная» гносеология и логика, и в то же время, думаем мы, это – «основатель», «отец», «первый эмпирик» новой философии; тут обычно идут восхваления. А почитайте в самом деле Бэкона, – не для индукции или классификации наук, – а для самого Бэкона, и вы обнаружите не философа и не ученого, а просто приятного рассказчика и светского болтуна, который не лезет в карман за словом, и который не прочь ругнуть, кого хотите и за что угодно. То в полу-заметных намеках или в ругательных формах бранит древность, то со вкусом цитирует Цицерона и Вергилия и, где надо и не надо, уснащает свою речь мифологическими реминисценциями. То смеется над глупостью и отвлеченностью философии, выставляя наперекор ее «чисто идеальным обобщениям» – «строго определенные принципы» (Собр. соч., пер. <П.А.> Бибикова, I, стр. 77), то высказывает старый благородный взгляд: «только с колокольни и с возвышенного места можно видеть далекие предметы, и нет возможности заметить самые отдаленные, как и самые близкие части какой-либо отдельной науки, пока остаешься на уровне этой самой науки, и не подымешься, так сказать, к более возвышенной, чтобы смотреть оттуда, как с башни» (ibid, 133). С одной стороны, теология «завистлива» (96), в ней «пустое созерцание», соединенное с «безплодными спорами в философии» (125), и Платон не удержался на высоте своей гениальной философии, «обратившись к теологическому умозрению, исказившему и заразившему всю его натуральную философию» (269–270); с другой стороны, теология у него самого стоит как завершение всего знания, и он таинственно обещает заключить свое сочинение ею, «так как она служит как бы пристанью и местом успокоения всех человеческих умозрений» (237). И все говорит, говорит, говорит… Тут и целые мифологические трактаты, и целые бойко написанные гимны и молитвы Богу, тут и всякие уместные и неуместные остроты, вроде шутки Эразма: «decem annos consumpsi in legendo Cicerone, на что эхо отвечало ???, – осёл»[3]. Тут есть все, что угодно, кроме внимания к проблеме интуиции и опыта. Это светская болтовня, остроумные изречения и больше ничего по нашему вопросу. — 2 —
|