|
Вторая глубже и философичнее. В первой книге сказочные источники очевиднее. Вот Ходжа Насреддин слышит о том, что за его голову обещана большая награда: он задумывается — не продать ли ему собственную голову за такую хорошую цену. Вот Насреддин видит: владелец харчевни требует, чтобы какой-то прохожий заплатил ему за запах шашлыка. Насреддин предлагает расплатиться звоном монеты. Вот Насреддину приходит в голову вздорная мысль — ему кажется, что он умер. Он закрывает глаза и неподвижно ложится; приходят люди, поднимают его и несут через речку. Они ищут брод. Ходжа поднимает голову и говорит; «Когда я был жив, то всегда переходил эту речку вон у тех тополей». Тонет ростовщик. Ему протягивают руки, крича: «Давай руку! Давай, давай!». Ростовщик начинает захлебываться, но тут появляется Насреддин, который кричит ему: «На! На!» — И тот сразу всплывает наружу. Дело в том, что купец ничего не хочет давать. Ходжа Насреддин учит ишака грамоте... Ходжа Насреддин исцеляет больных... Таковы сказочные сюжеты, использованные Л.Соловьевым в первой части книги. Как и всегда в фольклоре, безудержное веселье, смех, радость вступают в стычку с горем, страданием, заботой и побеждают их. Но то, что в народном творчестве звучало как отдельные мотивы, здесь слилось в целое: перед нами произведение, пронизанное единством мысли и единством образа народного героя, который проходит сквозь враждебный ему мир богачей и себялюбцев, сохранив достоинство и великое умение помочь простому человеку в его несчастьях и в его борьбе. И все это в реальном, конкретном мире столь дорогого Л.Соловьеву Востока, хотя, конечно, не надо требовать от повести этнографической точности. Характерно, что и в написанной спустя много лет второй книге «Повести о Насреддине» сохранился все тот же неповторимый, подлинный, поданный в той же сказочной манере азиатский колорит. Но во второй книге сказочные сюжеты, связанные с Насреддином, отходят на задний план. Конечно, и здесь мы находим тот или иной мотив, известный в народном творчестве (о неверной жене, об одноглазом плуте, о заколдованном принце и др.). Но сказочные обстоятельства зачастую уступают место почти реальному окружению героя. Произведение приобретает черты историзма, хотя они, эти черты, отнюдь не прикрепляют книгу к какой-либо определенной прошедшей эпохе. Именно эта конкретность и дает материал для полета мысли, для обобщения. Леонид Соловьев сумел показать отвратительные черты феодального Востока — Старой Бухары и Старого Коканда. Каждый кокандец жил словно бы посреди сплетения тысячи нитей с подвешенными к ним колокольчиками: как ни остерегайся, все равно заденешь какую-нибудь ниточку, и раздастся тихий зловещий звон, чреватый многими бедами. — 128 —
|