Один к одному. Беседы с создателями семейной терапии

Инт.: Вы не заметили в себе резких перемен после того, как начали общаться с ним?

Х.: Не знаю, ведь со мной столько всего происходило: я обзавелся детьми, продвинулся по работе, занимался интереснейшими исследованиями и еще – практикой. Столько менялось в моей жизни...

Инт.: Эриксон всегда внушал благоговейное восхищение, но иногда мне казалось, что он – из-за своей гениальности – одинок. Он видел в ком-нибудь человека равного себе? Был ему равный?

Х.: Я думаю, Эриксон всех на свете гипнотизеров считал своими учениками. Помню, он однажды сказал, что плохо поддается гипнозу. "Я неоднократно пытался войти в транс, когда меня вводил обученный мною, – говорил он, – и не смог". Нет, он не видел себе равных.

Инт.: Приходит мысль, что человек эриксоновской универсальности, способный находить общий язык с таким множеством разных людей, должен обладать несравненным опытом. Но в действительности, наверное, это не так?

Х.: Ну, у Эриксона было два своих предмета: гипноз и терапия. Я хочу сказать, что он немало знал о разных областях, разных культурах, он совершал поездки, но в основном человек работал, занимался терапией по десять часов в день шесть, даже все семь дней в неделю. Начинал в 7 утра и часто заканчивал в 11 вечера. В выходные или принимал пациентов, или разъезжал с лекциями.

Инт.: Какие у вас с ним были отношения?

Х.: Общаться с таким человеком – удовольствие. Я очень любил обедать с ним. Он так забавлял своими историями. Но в то же время отношения не были, что называется, "приятельскими". Несколько мэтров, проводивших гипноз еще доэриксоновским способом, считались его друзьями. Но я начал как ученик и не знал других отношений. Когда я овладел навыками и несколько приблизился к его профессиональному уровню, он уже постарел. Тяжело было видеть его таким старым. Работая, Эриксон знал, что для него важнее всего: управлять своим голосом и движениями. Но в старости, скованный безжалостно отнимавшим свободу параличом, он не мог членораздельно говорить, плохо видел из-за того, что в глазах двоилось, уже утратил способность подчинять себе свое тело. Да, тяжело было видеть эту жизнь, приближавшуюся к концу. Конечно же, он в своем состоянии делал вещи необычайные – до самого конца. Но такой контраст, если сравнивать с тем, что он умел прежде ... И поэтому я испытывал просто муку, когда смотрел на него.

Инт.: Будь он жив, что, вы думаете, он сказал бы о включенном супервидении и обо всей "технологии" подготовки психотерапевтов, которая сегодня получила развитие?

Х.: Стараюсь вспомнить, говорил ли я с ним об этом... Мне кажется, я говорил. Я думаю, он бы руководил, больше вовлекаясь. Он бы не принял "одностороннего зеркала", прежде всего... не принял бы работы с людьми – спрятавшись. Обучал бы, усадив человека рядом, показывал бы на своем примере. Его реакция на обучение по методике "одностороннего зеркала", наверное, была бы, как у Минухина. Сал просто не может не войти в комнату, и он разработал теорию обучения, по которой он обязан появиться в комнате. Но понаблюдайте за ним, когда он еще отгорожен "зеркалом": он скучает... ходит взад-вперед. Я думаю, то же было бы с Эриксоном. Если он не на поле действия, не маневрирует – зачем ему это все! Вам надо удерживать себя, чтобы не входить, чтобы оставаться "за сценой", а такие практики до мозга костей, как Минухин или Эриксон, не могут оставаться вне действия.