|
– Нет нет, – кротко упираясь, возражал Фома Степаныч. – Зачем же… кому это интересно?.. – Уверяю тебя, Фома, это нужно, – уговаривал его Ре-Ми. – Ты такой красивый, и всем будет приятно полюбоваться на твое лицо. – Пусть любуются моим духовным лицом, а не физическим. Физическая красота преходяща, а духовное лицо остается. – Фома, Фома! Вот поэтому-то и нужно запечатлеть то, что преходяще, то, что исчезнет. А вдруг ты скоро умрешь? Неужели, после тебя не останется ни одного следа, ни одного портрета, который бы напоминал твоим читателям и нам, твоим друзьям, о тебе… – Нет, нет… Упирающегося писателя подтащили к аппарату, поставили в позу, – но одного предусмотреть не могли: в момент, когда фотограф сказал «готово» – Фома целомудренным жестом закрыл лицо руками. В конце концов, как ни бились – пришлось поместить вышеуказанное неполное и малоудовлетворительное изображение писателя. Эта скромность, это стремление стушеваться, сесть куда нибудь в уголок, спрятаться – проходить красной нитью через все поступки, через всю жизнь симпатичного писателя. Фома Опискин почти безвыездно живет в Петербурге, а может ли кто-либо из праздной столичной публики похвастать, что видел его в лицо? Нет! Только три места могут быть названы теми тремя китами, на которых держится непритязательная тихая жизнь Фомы Опискина: квартирка на Кронверском, редакция «Нового Сатирикона» и кресло в амфитеатре Мариинского театра – вот и все. И, однако, – что самое удивительное – при такой кротости, скромности и незлобивости, Фома Опискин носит в сердце своем ненависть – самую беспощадную неутолимую, свирепую ненависть – к октябризму и к октябристам! Я часто думаю: сколько нужно было глупости, пошлости, лжи, низкопоклонства, предательства и недомыслия, чтобы раздуть в сердце этого почти святого человека такое страшное пламя… И если бы этому человеку, который даже упавшую к нему в стакан с вином муху старается осторожно вынуть из вина и, вытрезвив, выпустить на свободу – если бы этому человеку попался в руки живой октябрист – я содрогаюсь, представляя себе – что сделать бы с ним «кротий Фомушка», как прозвали его у нас в редакции. Он выколол бы ему глаза, оборвал уши и кусал бы долго и бил бы его ногами по самым чувствительным частям тела (однажды, в минуту откровенности, он сам признался мне, что сделал бы так…) Вот почему все его фельетоны об октябристах полны самого тонкого беспощадного яда и злости. Почти все, что он написал (писал он только у нас, в «Сатириконе») – прошло через мои руки и я могу с гордостью назвать себя крестным отцом этого удивительного писателя и человека. Начал он писать по моей просьбе, по моему настоянию, и до сих пор у него сохранилось ласковое обращение ко мне: «дорогой папаша». В тон ему и я называю его сынком, и очень бываю доволен, когда какой нибудь фельетон или рассказ «сынка» вызывает восхищение у читателей и товарищей по редакции… — 2 —
|