|
По его словам, Иуда был лучшим и ближайшим другом Христа. Он один понимал, что делает Христос на земле. Иуда спас дело Христа от гибели и тем самым сделал сносной жизнь людей на пару тысячелетий. Затем он внимательно взглянул на меня и произнес: «Ведь церковь учит совсем по-другому. Чему веришь ты?» Что я мог ответить? Я принял на веру оценку религии, данную Гурджиевым в 38 главе «Все и вся». Но сейчас от меня требовалось собственное суждение. Пропала многолюдная столовая, словно бы Гурджиев перенес меня в Иерусалим 33 года н.э. Казалось, я бывал там раньше, но это не имело значения. Я явственно ощущал присутствие грандиозных сил: добрые силы боролись с силами зла. Иуда был несомненно на стороне добра. Это все, что мне требовалось узнать, и в следующий момент мы оказались дома, за столом, и я заговорил, обращаясь к Гурджиеву: «Правы Вы. Иуда был другом Иисуса, и он был добр». Очень тихо Гурджиев произнес: «Рад, что ты это понял». Его слов почти не было слышно, и кто-то с другого конца стола переспросил, о чем он говорил. Он покачал головой: «Я говорил только для него. Однажды мистер Беннетт прочтет лекцию о Тайной Вечере, и многие будут очень благодарны ему». Это было лишь одно из множества его сбывшихся пророчеств. Несколько раз он сопоставлял мое отношение к нему с отношением Иуды к Христу. Однажды, указав на меня и моего старого друга, сидевшего рядом, он произнес: «Мистер Беннетт похож на Иуду, он отвечает за то, чтобы мое дело не умерло. А он - Павел, он будет распространять мое учение». В будущем исполнилась по, крайней мере, вторая часть его пророчества: мой друг возглавил работы по публикации «Все и вся». Выполнил ли я свою миссию, осталось неясным. Однажды Гурджиев сказал: «Иуда - тип универсальный. Его можно найти в любой ситуации, но собственного лица у него нет». Примерно также и я оценивал себя. Все, сказанное мне Гурджиевым летом 1949, указывало на некую особую роль, которую мне придется играть в будущем. В это же время Гурджиев стал поговаривать о своей кончине. Он никогда не употреблял слово «смерть», называя ее уходом далеко-далеко. Я и не догадывался, насколько серьезны его предостережения и слова, что он скоро умрет. Однажды приезжий из Америки спросил: «Ах, мистер Гурджиев, что же мы будем делать, когда Вы умрете?» Он свирепо ответил: «Я Гурджиев! Я не умру». Поток посетителей из разных концов света все возрастал, каждый требовал личной беседы с Гурджиевым. Последний никому не отказывал. Атмосфера невероятного напряжения сосредоточилась не только в его квартире, но распространилась на близлежащие отели, заполненные его гостями, на Белфаст, Рена и Сан Ремо, охватила кафе, в которых мы встречались и беседовали далеко за полночь, студию Сал Плэйел, где несколько раз в неделю проходили уроки движений, - он редко пропускал их. — 228 —
|