Пока мы лиц не обрели

дерево, в тени которого мы чахнем от отсутствия света. Мы хотим жить

собственной волей. Я жила собственной волей, а Психея жила моей, и никто,

кроме меня, не имел на нее права. Конечно, вы скажете, что дали ей радость и

счастье, подобных которым я не смогла бы ей дать, и посему я должна

радоваться вместе с ней. С чего бы? Почему мне должно быть дело до какого-то

нового, ужасного счастья, которое не я ей дала и которое разлучило нас?

Неужто вы думаете, что я хочу, чтобы она была счастлива любым счастьем? Да

лучше бы Чудище разорвало ее в клочья у меня на глазах! Вы украли ее, чтобы

дать ей счастье? Что ж, то же самое могла бы сказать любая прельстительная

шлюха, которая уводит мужа у жены, любой воришка, который сманивает от

хозяина его раба или собаку. Вот именно, собаку. Свою я смогу прокормить

сама, ей не нужно лакомств с вашего стола. Вы что, не помните, чья это была

девчонка? Моя. Моя! Не знаете этого слова? Моя! Воры, мошенники! Сама

виновата, еще не сказала вам, что вы пьете людскую кровь и пожираете людскую

плоть. Но я не буду пока об этом...

- Довольно, - перебил меня судья.

Вокруг царило молчание. И тут до меня дошло, что я делала. Еще когда я

читала жалобу, меня удивило, что я читаю так долго такой маленький свиток.

Теперь я осознала, что книга была прочитана мною вслух раз десять, и я бы

читала ее вечно, начиная читать каждый раз с первой строки, если бы судья не

остановил меня. Голос, которым я читала книгу, звучал как-то странно, но

именно поэтому я была наконец уверена, что это - мой собственный голос.

Молчание тянулось так долго, что, наверное, я успела бы прочесть жалобу

целиком еще один раз. Наконец судья сказал: - Ты получила ответ?

- Да, - сказала я.

Глава четвертая

Моя жалоба и была ответом. Я должна была сама выслушать ее из

собственных уст. Люди редко говорят то, что хотят сказать на самом деле.

Когда Лис учил меня писать по-гречески, он часто говаривал: "Дитя, сказать