|
Вы знаете, как обманчива горная перспектива. В горах мы всегда ошибаемся в локализации предметов, в определении дистанций. Так вот, уподобьте то, о чем я буду говорить, горному пейзажу. События ведь входят в нашу жизнь, в миры нашего сознания какими-то углами: смысл их известен в каком-то другом мире, а в нашем мире он неизвестен. Представьте себе, что вы ребенок и взрослые на ваших глазах решают какие-то свои проблемы. События из мира взрослых, от которых вы зависите (скажем, родители переезжают из одного города в другой), врываются в ваш детский мир в виде метеоритов; то есть вне понятной связи жизненного мира ребенка. Они входят непонятными углами, и иногда эти углы имеют очень угрожающие, роковые очертания, радикально меняющие жизнь ребенка. Поскольку они меняют ее, повторяю, приходя вне понятных жизненных связей. Представьте себе рыбу, которая живет в аквариуме и для которой ее собственный мир бесконечен (я употребляю сейчас образ Пруста); ведь стенки аквариума, отражаясь в воде, бесконечно продолжают саму водную среду. Куда бы рыба ни посмотрела — везде вода. Так же, как бы ни посмотрели мы своим глазом, мы увидим лишь то, что может увидеть глаз, и только это. Поле зрения человека тоже в каком-то смысле бесконечно, хотя мир, в котором живет человек, может быть вполне конечным, граничным, но границу эту мы не видим, потому что глазом можно всегда и бесконечно видеть то, что видит глаз. Рыба же бесконечно видит воду, и вдруг в аквариум опускается рука (метеорит из другого мира), и эту бедненькую рыбу, которая жила в блаженной уверенности о бесконечной продолжительности своего мира, вынимает из воды. Так вот, весь роман Пруста (как и философия, кстати) построен вокруг этого простого акта. Значит, в мир ребенка, который одержим потребностью любви и прежде всего материнской любви, в этот мир входят события и они входят совершенно непонятными сторонами. Гений же Пруста состоит в том, что он способен не верить своему «рыбному мироощущению», в том, что он с самого начала живет на границе — в предположении, что есть другое, и оно вторгается в наш мир в виде существенных событий (для рыбы ведь безразлично, что ее можно вынуть из аквариума и она погибает). И вот, имея это сознание, Пруст начинает распутывать смыслы, которые построены как знаки, как знамения. Под знаком мы понимаем то, что имеет смысл, отличный от своего прямого материального смысла; знаменье, говорящее — если я пойму, если расшифрую! — кто я такой и как на самом деле я живу. Рука, врывающаяся в аквариум, не расшифрована рыбой, и она остается просто материальным событием. Значит, речь идет об умении читать знаки как символы, как образы, имеющие символический смысл по отношению к прямому смыслу. Структурой символического смысла обладает, например, религиозная притча. То, что происходило на кресте — распятие Христово, — имеет по меньшей мере два смысла: первый — это конкретное материальное событие, историческое происшествие и другой — как бы вечный или метафорический, символический смысл этого, который, кстати, есть одновременно и образ (или смысл) нашего существования, его сути. Расшифровка такого рода вещей и есть акт философствования. — 2 —
|