|
15 кроме мифологического, для того, что не пребывает, а всегда «становится», для того, что застывает, подобно структурам логического и математического знания, в тождественной определенности, а в каждый следующий момент предстает иным. Как бы резко ни отделялась поэтому простая «вероятность» мифа от «истинности» строгой науки — тем не менее, благодаря этому разделению, помимо прочего, возникает методологическая связь между миром мифа и миром, обычно именуемым нами эмпирической «действительностью» явлений, действительностью «природы». Тем самым миф выходит за пределы любого чисто субстанциального значения; он мыслится при этом как определенная и необходимая на своем месте функция постижения мира. А тогда он может и в частном оказаться пригодным при построении Платоновой философии в качестве поистине творческого и плодотворного мотива. Правда, глубокое проникновение в суть, достигнутое при этом, не смогло надолго утвердиться в истории греческого мышления. Стоики, как и неоплатоники, снова возвращаются на старую дорогу спекулятивно-аллегорического толкования мифологии — а через них данное толкование стало наследием как Средневековья, так и Возрождения. Типическим представителем этого интеллектуального направления может считаться в данном случае именно тот мыслитель, который первым вернул учение Платона Возрождению: у Георгия Гемиста Плифона изложение учения об идеях настолько переплетается с его мифологически-аллегорическим богословием, что они сливаются в единое целое. В противоположность тому объективирующему «гипостазирова-нию», что претерпевают мифологические фигуры в неоплатоническом умозрении, в философии Нового времени и в этом моменте постепенно все более определенно обозначается поворот к «субъективному». Миф становится философской проблемой постольку, поскольку в нем выражается некоторая изначальная тенденция духа, некий самостоятельный образ структурирующей работы сознания. Где бы ни требовалась всеобъемлющая систематика духа, рассмотрение неотвратимо озирается на него. В этом смысле Джамбаттиста Вико стал как основателем новой философии языка, так и основателем принципиально новой философии мифологии. Подлинное всеобъемлющее понятие духа представляется ему в триединстве языка, искусства и мифа1. Однако полной систематической определенности и ясности эта мысль Вико достигает лишь в основах науки о духе, заложенных философией романтизма. Ведь и в этом случае романтическая поэзия и романтическая философия прокладывают друг другу путь: возможно, Шеллинг следовал именно духовному импульсу Гёльдерлина, когда в двадцатилетнем возрасте, составляя первый набросок системы объективного духа, выдвинул требование объединения «монотеизма разума» с «политеизмом воображения», требование «мифологии разума»2. Однако для осуществления этого требования философия абсолютного идеализма, как и во всех других случаях, не видит иного способа, кроме применения понятийных средств, созданных критическим учением Канта. Критический вопрос «происхождения», сформулированный — 8 —
|