|
Однако не большевики виноваты в том, что русские деньги имеют столь плачевную судьбу. Виновата в этом великая русская литература XIX века. Как писал старший брат по разуму Дмитрий Галковский в своем незабвенном "Бесконечном тупике", русская литература обладала тремя фундаментальными свойствами: креативностью и револютативностью, то есть все, что происходило на страницах русской прозы, воплощалось в жизнь, но воплощалось в утрированной карикатурной форме [Галковский 1997]. Можно с уверенностью говорить, что русские писатели вменили русскому сознанию как минимум пять злокачественных идей, связанных с отрицательным отношением к деньгам и составляющих то, что можно назвать эксмеркантилистским комплексом: Деньги как объект частичного фетишистского влечения, невротизирующие субъекта и препятствующие нормальному генитальному развитию либидо. Деньги как эксконсьюмеристский объект, то есть объект, полностью выключенный из товарного обращения и содержащийся втайне у частного лица и, таким образом, не приносящий никакой пользы обществу. Деньги как форинизированный объект, то есть объект апроприированный лицами некоренной национальности и тем самым ослабляющий экономику государства. 4)Деньги как объект анально-обсессивно-садистического 5)Деньги как инструмент деменциализации субъекта, то есть Одним из парадигмальных в плане философии эксмеркантилизации художественных текстов русской литературы является трагедия Пушкина 211 "Скупой рыцарь". Барон - "рыцарь первоначального накопления", но это накопление не служит никаким социальным целям. В сущности, Барон -перверт-фетишист Я каждый раз, когда хочу сундук Мой отпереть, впадаю в жар и трепет... Какое-то неведомое чувство... Нас уверяют медики: есть люди, В убийстве находящие приятность. Когда я ключ в замок влагаю, то же Я чувствую, что чувствовать должны Они, вонзая в жертву нож: приятно И страшно вместе. (Отпирает сундук.) Вот мое блаженство! - для которого накопление денег служит исполнению его садистических фантазий Тут есть дублон старинный... вот он. Нынче Вдова мне отдала его, но прежде С тремя детьми полдня перед окном Она стояла на коленях, воя. Шел дождь, и перестал, и вновь пошел, Притворщица не трогалась; я мог бы — 182 —
|