|
С другой стороны, гегельянцы-ортодоксы (среди них в Италии немало было людей уважаемых и достойных) из его книг сделали своего рода библию. Философия превратилась в религию с экзегезой, догмами и предрассудками, школа стала церковным приходом. Бессмысленно было ждать от них критики и необходимой поправки к словам учителя. Увы, стимул был утрачен. Гегель в их трактовке затвердел и окаменел, действенность его гения исчезла, все забыли, как он боролся с собой, что внутренние сомнения и баталии не оставляли его и мертвого. Против выхолощенного Гегеля восстал и я. Не мог я смириться с тем, как историю трактовали в духе априорной диалектики, а не той диалектики, которая возникала из воспоминания или ожившего документа. Моя страсть к истории и поэзии восставала, когда я сталкивался с редукцией последней к ощущениям в духе Баумгартена. Я восставал от невозможности осмыслить гегелевские диалектические переходы от Идеи Природы к Природе Духа, а затем возвращение от Духа к снова найденной Идее. Как этим бесконечным псевдологическим триадам система могла придать видимо связанную композицию? Все же, чтобы идти вперед, необходимо было разобраться с Гегелем. У меня не было дерзости Томмазо Кампанеллы, который устами Александра Поэрия бросает надменный вызов Аристотелю: "Я тобой недоволен!" Мое оппозиционное отношение было осторожным, в каком-то смысле боязливым, казалось, я предчувствовал, что за произвольными обобщениями Гегеля таилась какая-то скрытая истина, что нельзя выбросить с пренебрежением охапку веток, не выяснив предварительно, с какого они дерева, как и почему оказались вместе. Когда, наконец, пробил мой час, я увидел перед собой нарастающий беспорядок и разноголосицу, казалось, рушилась сама логика философствования, созданная Гегелем, да и диалектика вместе с теологической, академической и политической традициями его времени и страны, вместе с его провозглашением грандиозного эпилога всеобщей истории. Когда я понял, почему то, что делало божественным его гений, пало слишком по-человечески, я вооружился терпением и взялся распутывать узел, стянувший Гегеля-философа и Гегеля-практи- 6 ка, то есть еще или уже нефилософа. Мне было важно отделить диалектика от создателя замкнутой системы, глубокого мыслителя от поспешно ткущего паутину триад. Выводы я обозначил в своей книге "Что живо и что мертво в философии Гегеля" (1906). Не буду утомлять читателя перечислением всех возражений, сделанных суеверными гегельянцами и их адептами: меня корили за невладение спекулятивным методом, что негоже, дескать, отделять живое от мертвого, ложное от истинного. Система, говорили они, есть актуализация особого принципа, критиковать и преодолеть который можно лишь во всей целостности, имея в виду другой, более высокий принцип, а не критикуя отдельные его части. Однако я вполне сознательно отвергал компактную унитарность философских систем. По ту сторону видимого единства я не мог не замечать реальность проблемы или комплекса частных проблем, решенных и нерешенных, в определенной мере систематизированных, вновь поднимаемых действием нового опыта. Это движение истории не было актуализацией нового частного принципа, оно не растворялось в нем, это была сама мысль в ее вечно универсальной природе. — 3 —
|