Шея председателя багровела. За медной небритой щекой перекатывался крупный, как грецкий орех, желвак. — Пусти! — закричал председатель так страшно, что Кузьма Андреевич вздрогнул, а Устинья оборвала свой воображаемый бег. Председатель встал и, проламывая чугунными сапогами землю, подошел к окну. Кузьма Андреевич подумал, что сейчас он ударит фельдшера. — Ты, — сказал председатель, укладывая на подоконник свой булыжный кулак. — Ты моих колхозниц не трожь! Он медленно закрывал раму, точно отгораживая фельдшера от колхоза стеклом. Устинья срамила фельдшера последними словами. — Уйди! — приказал председатель. Она ушла, поминутно оглядываясь. Синие волосы липли к ее потной щеке. После продолжительного молчания Кузьма Андреевич сказал: — Все говорит фельдшер-то: «дикость», «дикость». А от его же самого и происходит дикость! Деревенская улица упиралась в лес; через сквозистые вершины сосен, через их чешуйчатые стволы широкими пыльными полосами дышало солнце и зажигало стекла в хрулинском доме. — Елемент! — сказал наконец председатель. — Его бы за это в газете предать позору. А тронь его, попробуй. Уедет — и останемся мы без амбулатории. Прощай наша культурная жизнь!.. И голос его звучал так, словно он извинялся перед колхозниками за мягкость своего обращения с фельдшером. 6С германского фронта Тимофей пришел пузом вперед: чересчур гордился своей медалью. В колхоз он вступил последним — было приятно, что Гаврила Степанович на глазах у всей деревни ходит за ним и уговаривает; значит, он, Тимофей Пронин, для колхоза необходимый человек, и без него дело не пойдет. Последующая жизнь в колхозе казалась ему цепью сплошных обид. Его не выбрали членом правления, а в хрулинском доме, на который он так надеялся, открыли амбулаторию. А если бы ее не открыли, то дом достался бы все-таки не ему, а Кузьме Андреевичу. «Как вы со мной, так и я с вами», — решил Тимофей и бросил работать. Гаврила Степанович писал ему по трети и по четверти трудодня, но Тимофей был неисправим. Однажды он попал в бригаду Кузьмы Андреевича. Устраивали подземное хранилище для картошки. Лопаты легко входили в плотную глину и до блеска сглаживали разрез. Рубаха Кузьмы Андреевича уже посерела от пота; он оглянулся и увидел, что Тимофей сидит, свесив ноги в яму, и курит. Мутный дым стекал по его бороденке. — Ты что же? — спросил Кузьма Андреевич. — А работа? — Работа?.. — сплюнул Тимофей. — Работа, она дураков любит. — 8 —
|