Человек развивающийся. Очерки российской психологии

Что касается мира и другого, то разница между ними весьма и весьма относительна. Ведь, если другой — это целый мир, то встреча с ним — это счастье, если есть способность к "прозрению и познанию сущности другого человека" [15, с. 374]. В любом случае "Я для другого человека и другой для меня — является условием нашего человеческого существования" [15, с. 373]. С этой точки зрения Ты выступает в двух ипостасях: и как субъект-, и как объект-партнер, имеющий в себе свой собственный мир. В этом смысле мы не нарушаем логику субъективности-объективности, вводя Я — Ты в число образующих сознания.

Мы столь подробно остановились на ранних и поздних взглядах С. Л. Рубинштейна, потому что он первый (с 1958 г.), когда он задумал

329

книгу "Человек и мир", продолжил традиции российской нравственной философии и психологии, имея при этом весьма и весьма смутные перспективы увидеть книгу опубликованной при жизни. Мы, правда, подозреваем, что в нем самом эти традиции никогда не прерывались, а, скорее, утаивались к тому же не очень умело. Замысел этой книги, посвященной в основном проблемам этики, был, видимо, связан с его трепетным отношением к смерти. Смерть он рассматривал как "Завершение — обращение к своему народу и человечеству" (т. е. он действительно был космополитом не в сталинско-ждановском, а в подлинном и возвышенном смысле этого слова): "Смерть моя — для других — остающаяся жизнь после моей смерти — есть мое не-бытие. Для меня самого, т. е. для каждого человека, для него самого — смерть — последний акт, завершающий жизнь. Он должен отвечать за свою жизнь и в свою очередь определять ее конечный смысл. Отношение к своей смерти как отношение к жизни" [15, с. 415, 420].

Эти размышления о смерти близки к поэтическим образам О. Мандельштама:

Неужели я настоящий
и действительно смерть придет.

или

Когда б не смерть, то никогда бы
я не узнал, что я живу.

В этих образах Мандельштама есть что-то византийское и греческое. Б. Пастернак писал о том, что Греция "...умела мыслить детство замкнуто и самостоятельно как заглавное интеграционное ядро. Как высока у ней эта способность, видно из ее мифа о Ганимеде и из множества сходных. Те же воззрения вошли в ее понятия о полубоге и герое. Какая-то доля трагизма, по ее мысли, должна быть собрана достаточно рано в наглядную, мгновенно обозримую горсть. Какие-то части знанья, и среди них основная арка фатальности, должны быть заложены разом, с самого начала, в интересах его будущей соразмерности. И, наконец, в каком-то запоминающемся подобии быть может должна быть пережита и смерть" [28, с. 145]. Утрата близкого ТЫ при всей инфантильности ее переживания в детстве оказывает влияние на формообразование сознания и личности ребенка.