|
Легкий и уверенный в движениях, красивый, в белом фронтовом полушубке, туго схваченном по талии ремнем, в ушанке со звездочкой, он спокойной улыбкой попрощался со мною у калитки музея. Налетел ветер, колыхнул, закачал над его головой черную ленту — в траурный день 21 января повсюду на домах висели приспущенные флаги. У меня нехорошо сжалось сердце». Никто не видел его сомнений, страха, тяжелой волной наплывавшего на него. Привычка решаться, предпочтение поступка — выжиданию, привычка к волевому усилию над своими чувствами и тем более смутными предчувствиями в последний раз сказались в нем — и пресекли возможность отступления. В последний раз было сделано усилие, насилие над тем, что болело в нем, ныло где-то внутри — и показалось ему недостойным голосом безволия или, не дай бог, трусости. В госпитале он сделал еще несколько записей о войне. Но больше лежал, думал. К тому же и блокнот его кончался, а новый начинать не хотелось. 26 января. «Итак, на операцию. Уже сделали укол морфия… Я ли не терпел? Ты ли не терпел, Капиев? Он ли не терпел, этот несчастный страдалец, язвы столько лет! А уж на сей раз перетерпим. Не беда! Хрен с тобой!..» Так написал он, закрываясь грубоватым словом от быстрых, неясных, потоком бежавших в смутившемся вдруг сознании не то мыслей, не то чувств, не то приглушенных вскриков. Казалось, это само тело его вскрикивало. За ним уже пришли. Он еще раз взглянул на только что конченную запись. Страница была последняя и почти вся исписана. Чуть-чуть свободного места оставалось внизу. И тогда, заглушая все усиливающиеся в нем, неслыханные голоса, призывая на помощь ту ясность, трезвость, которую сам он так ценил в себе, и то сознание важности своего литературного дела, которое не покидало его в самых страшных, вытесняющих обычно все посторонние мысли переделках, твердой рукою, отчетливым своим почерком он дописал: «Как странно: книжечка кончилась минута в минуту перед операцией, хотя я и не хотел этого». Операция была тяжелой. Ночью начался бред. Сознание пропадало и появлялось. Сулейман, старик, сидел на соседней постели, поджав ноги. Он сидел, накинув шубу на плечи, нахохлившись. — Эй, Габиб, — говорил он сердито, — что ты разлегся при старшем, бессовестный? Наташа, жена, со скользящей своей улыбкой, сияя глазами, отводя тонкою рукою волосы со лба, проплывала мимо, таяла, и ее нельзя было окликнуть, схватить за руку. Потом все исчезли, и только горы обступили его. Он лежал где-то внизу, а они сдвигались над ним. — Горы… горы… — шептал он внятно. — 169 —
|