Сочинения в четырех томах. Том 3. Часть 2

6. ЗАКОН В ИСТОРИЧЕСКОМ

Я сказал «Нет никакого закона». И сказал, вероятно, по­думали вы, поспешно. И по-своему вы правы. Конечно, в Канте, как и во всякой исторической личности, как и во всяк<ом> историч<еском> явлении, есть закономерность, есть подчинен­ность закону. Но вот именно она-то, поскольку есть, не ин­тересует историка.

Поясню примером. Кант, несомненно, подчинен законам физиологии. Но изучение их—дело физиолога. Но физиологу нечего изучать их именно на Канте, когда он может их с таким же успехом изучать на любом экземпляре рода человеческого. Физиологические законы действуют в Канте, но в них нет ничего характерного для Канта, ничего кантовского.

Далее, Кант подчинен законам психологии. Опять те же рассуждения. Закон Вебера—Фехнера, напр<имер>, памяти и забвения. <2 нрзб.) Механика. Ускорение Канта, брошенного с Пизанской наклонной башни, равнялось бы тем же 981 ст9ес, как и любого камня; но что тут значительного для историка ф<илософи>и?

Социология. Политическая экономия.

Все это можно было бы изучать и на Канте. Но не стоило бы тревожить великого человека, чтобы узнать то, что всеобще и необходимо, в чем он, следовательно),

меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он6*.

При изучении Канта нас интересует кантовскос, ему одному свойственное, явившееся в определенном) месте и в опре­

1

д<еленный> момент истор<ическое> событие, более не повто­рявшееся и не могущее повториться, сам Кант в его особ-ливости и его, опять-таки, неповторимые, исключительные, единичные отношения к другим людям, ко всей истории, к ми­ру, его связи с бытием, все запечатленные его единственностью, а не связи вообще или отношения вообще. Ifte же тут закон?

Обратите внимание. Если бы мы глубочайшим образом познали личность Канта, поняли связь его отдельных мыслей, желаний, настроений, установили влияние на них его воспита­ния, знакомств, жизненных обстоятельств; если бы мы опреде­лили точнейшим, исчерпывающим образом все влияния, произ­веденные Кантом на дальнейшую историю философии, то мы считали бы свою задачу изучения всецело достигнутой. Это бесспорно. Но столь же бесспорно и то, что никакого закона мы тут бы не получили, а если бы и получили невзначай, то он, тем самым, не был бы характерен для Канта, как Канта, т. е. не был бы предметом исторического знания. То влияние, которое ис­пытал от Канта Фихте, есть именно влияние Канта на Фихте, а не вообще кого-то на вообще кого-то. То, что получил от Канта Фихте, объясняется из личностей того и другого. Но вне их личностей это объяснение не имеет никакого смысла. Другие философы восприняли от Канта иное и преломили его филосо­фию по-иному. Фихте воспринял особ<енно> живо учение о трансцендентальной) апперцепции, Шопенгауэр—об иллю­зорности мира, Маймон—о вещи в себе, ІЪене Вронский—об абсолютной непоколебимости априорного знания, Іельм-гольц—физиологический идеализм и т. д. и т. д. Каждое из этих «влияний» Канта глубоко значительно для историка, но ни одно из них не есть закон. Каждое из влияний единичного на единичное самоё есть единичное. И все они для нас личности— а не особи, единственные—а не примеры всеобщего, монады— а не экземпляры. Итак, в истории, как таковой, нет речи о зако­нах, ибо нет речи о всеобщем.