|
Обратим внимание на одну особенность древнего сознания, которое рождает мифологему о том, что многие качества, формирующие личность человека, имеют род самостоятельного существования. Это некие особые, не поддающиеся непосредственному восприятию, образования, которые живут своей жизнью и обладают способностью переходить от тела к телу, сообщая этим какие-то новые качества новому обладателю. Например, съев чужое сердце, выпив чужую кровь, можно стать обладателем чужих достоинств — чужого ума, храбрости, воли, в общем, всего того, что способно выделить человека из некоего общего ряда. Ритуальный каннибализм, известный древней истории всех народов, преследует именно эту цель. К слову, родившись в незапамятные времена, такой взгляд на вещи не исчезает с развитием цивилизации. Пережиток ритуала сохраняется во вполне цивилизованной Греции, о чем говорит в своей «Истории» Геродот: «…в гневе на Фанеса за то, что тот привел вражеское войско в Египет, придумали отомстить ему вот как. Были у Фанеса сыновья, оставленные отцом в Египте. Этих-то сыновей наемники привели в стан, поставили между двумя войсками чашу для смешения вина и затем на виду у отца закололи их над чашей одного за другим. Покончив с ними, наемники влили в чашу вина с водой, а затем жадно выпили кровь и ринулись в бой»[6]. Это не простое запугивание: дескать, и с тобой, Фанес, будет то же, что с твоими детьми, здесь другое — отголосок древней магии: «Теперь против тебя будут воевать твои собственные дети!» Пережиток этих представлений сохраняется даже в наши дни. В июне 2013 телевизионный эфир потрясли кадры, на которых боец сирийской оппозиции поедает внутренности своего врага, правительственного солдата. Сегодня компьютерные игры переполнены сюжетами, в которых герой, убивая своих врагов, с каждой победой получает в награду «дополнительные жизни». Но если результат трудов воплощает в себе биение человеческого сердца, кипение человеческой крови, то, вдумаемся: чем, по большому счету, отличаются выпитая кем-то другим кровь и съеденное сердце от неправедным путем присвоенной вещи? Поэтому впервые провозглашенное Великой Французской революцией, представление о собственности как о чем-то «священном и неприкосновенном»[7] возникает отнюдь не на пустом месте. Так что вещь и в самом деле срощена с человеком; в сущности ничто из обставляющего наш быт не является абсолютно внешним — и совсем не бездушно. Все это — наше собственное продолжение в мире, и оторвать наши вещи от нас — все равно, что оторвать какую-то часть нашего тела. Мы и сами во многом, если не во всем, некая амальгама «человеко-вещи». Поэтому исключить их из нашей жизни часто означает пресечь самую жизнь. А значит, исключить их из состава современной семьи не представляется возможным даже сегодня. Стоит ли в таком случае удивляться прошлому, когда верилось в то, что вещи вполне одушевлены, и все, что содержится в них (все то, что способствовало появлению их на свет), не может не влиять на нашу природу? — 6 —
|