|
Чего я не знала в тот момент, так это что моя мама серьезно заболела. Рухнули планы провести остаток лета в Сардинии – я должна была вернуться в Чикаго, и после этого уже ничего не произошло. То есть не случилось того, чего я ждала, что должно было произойти. Вместо того чтобы заняться любовью с Фабио Фаббриани на берегу Тирренского моря, я потеряла девственность на виниловой кушетке в дальней комнате в квартире СКБН1 на 47‑й улице. Вместо того чтобы ехать учиться в Гарвард, я отправилась в Мастер‑колледж имени Эдгара Ли, где мама проработала двадцать лет преподавателем истории искусств. Вместо того чтобы окончить школу, я провела два года в Институте бумажной технологии на Грин‑Бей‑авеню; вместо того чтобы стать ученым‑химиком, я сделалась учеником хранителя книг в Гайд‑парке, а затем получила работу в книгохранилище библиотеки Ньюберри. Вместо того чтобы выйти замуж и родить дочь, я жила дома и присматривала за матерью, которая умирала от рака легких. Прошел год, два, три, четыре… Мама умерла, папа потерял большую часть своего капитала. Моя сестра Мэг вышла замуж и уехала; сестра Молли переселилась в Калифорнию со своим парнем, а затем переехала в Анн – Арбор. Мыслями я все еще была в шестидесятых, и, казалось, я уже не смогу занять прочное положение в этой жизни. Я пыталась исчезнуть, промокнуть, простудиться, найти место в одной из лодок, качающихся на седых вспененных волнах: сидячие забастовки, рок‑концерты, марши борцов за свободу, СКБН,[2] КПР,[3] ОИИ,[4] акты о гражданских правах, Великое Общество… Я тратила время жизни, держась с товарищами за руки и распевая «Мы все преодолеем», извела многие часы на покупку кофе и пончиков, на скручивание папирос с марихуаной, ну и конечно, провела какое‑то время лежа на спине – в единственно возможной позе для женщин, вовлеченных в Движение. В самолете мне не удалось поспать. Теперь перед глазами все плыло, и было трудно читать. Кроме того, рассказ попался такой же скучный, как вид из окна поезда, – нудный, серый, унылый, мрачный, скорее откровенно отвратительный, нежели просто неинтересный. И я все время думала об отце – о его денежных проблемах и судебных тяжбах – и о расшитых молитвенниках XVII века на моем рабочем столе в Ньюберри, которые нужно было разброшюровать, промыть, починить и сброшюровать до Рождества, чтобы подготовить к выставке, организованной клубом «Кекстон». Так что я явно испытывала определенное давление обстоятельств. Я все время искала какой‑то знак, подобно тому как иные верующие повсюду ищут особые знамения, нечто, давшее бы им понять, что они на правильном пути. Или не на правильном, но еще не поздно повернуть назад. Я сама не знала, чего ждала, однако пыталась обращать внимание и замечать все: лица двух американок, сидящих напротив меня в купе и постоянно что‑то пишущих в своих записных книжках; неаполитанский акцент итальянца‑проводника; унылые французские фермы, серые коробки штукатурки или шлакобетона – никогда не понимала разницы между ними. — 3 —
|