|
Так вот, я, естественно, никогда и не помышлял о том, чтобы взять рецепт на прозак, мое обласканное эго как-то позволяло мне держать нос по ветру в любой ситуации, а при падении приземляться на батут. Но сейчас я в полной мере ощутил, какой разрушительной может быть душевная боль, какой нестерпимой и как она в конце концов может лишить тебя прежней хватки. Против этой боли наша медицина напридумывала кучу разных молекул, чье назначение — сделать твою жизнь менее непереносимой. Так с какой стати людям отказывать себе в помощи, если она действительно необходима, если становится слишком тяжело и нет никакого света в конце туннеля, почему не принять то, что сделает тебя менее несчастным? В этом нет ничего постыдного. Нет, я больше не смотрю свысока на тех, кто сидит на таблетках и не скрывает своего горя, — это было слишком примитивным подходом к жизни. Каждый просто делает что может. Я это понял. Потому что теперь я знаю: даже бедняки, которых жизнь приперла к стене, оказались в этом отчаянном положении из-за кромешного депрессняка. Я понял, что можно страдать и не знать, как с этим страданием жить. Я больше никого не презираю. Эта история сделала меня более человечным. Я дожил до тридцати лет и только теперь понял: я такой же, как остальные, мы все в одном дерьме и я был чертовым кретином, рассчитывая подняться над толпой. По крайней мере, именно это сказала моя психиаторша на первом сеансе в июне: «Теперь вы больше ничем не отличаетесь от других, вы среди других». Она сделала ударение на слове среди. Раньше мне было абсолютно нечего сказать этим другим, среди которых я очутился. Но теперь я был счастлив их обнаружить и поговорить с ними. Знаешь, раньше я вообще не говорил. Потому что зачем месье нет проблем говорить? А сейчас, уверяю тебя, именно благодаря тому, что я часами говорил и внимательные уши других (а иногда невнимательные, какая разница!) меня слушали, я смог выкарабкаться. Да-да, я скажу громко и уверенно: «Спасибо ушам других, спасибо! Вы спасли мне жизнь, и простите меня за то, что так долго относился к вам свысока, я прекрасно усвоил урок, это больше не повторится!» Я даже научился спокойно, не смущаясь, отвечать на вопрос: «Как дела?» — «Плохо, все очень плохо, мне нужно с кем-нибудь поговорить, у тебя есть минутка?» И, ничуть не смущаясь, рассказываю о своих проблемах, вываливаю свои мысли, часами бесстыдно загружаю чужие головы, так же как порой грузили меня, когда я говорил, что у меня все отлично и что я могу внимать жалобам посторонних, как они теперь внимают моим. Отныне окружающим приходилось выслушивать хныканье человека, больше всего на свете боявшегося испортить свой безупречный имидж. Раньше у меня так правдоподобно получалось улыбаться, скрывая свое раздражение, когда на меня вываливали чужие проблемы, а теперь я сам стал занудой и допекаю каждого встречного. Среди людей, с которыми я сейчас общаюсь, есть два или три человека, которых я уже окончательно добил своей вселенской тоской! Ты, кстати, пока в норме? Еще можешь слушать? Уверен? Хотя на самом деле мне до фонаря, слушают меня или нет. Теперь я просто говорю, и все. Когда ты говоришь, всегда что-то происходит. И вообще, я наконец просек, в чем фишка. Фишка в том, что люди вовсе не желают, чтобы у тебя все было хорошо и чтобы ты избавил их от своих проблем. Наоборот, они хотят, чтобы ты сбросил маску и предстал обычным человеком, такой же половой тряпкой, как они, погрязшим в том же дерьме. В этом-то и заключается взаимопонимание, человечность. Пока у тебя все прекрасно, пока ты держишь свои проблемы при себе, окружающие восхищаются тобой, но чувствуют, что ты другой, что ты не там, где они, — может быть, слишком высоко в облаках, может быть, слишком счастлив. Твоя радость держит людей на расстоянии, раздражает их, просто бесит. Но стоит тебе снять маску — тебе, так долго морочившему всем головы своим парением над бездной, как люди начинают сочувствовать, жалеть, внимательно выслушивать, потому что они только этого и ждали. Они ждали, затаив дыхание, когда же ты наконец примкнешь к остальным — сломаешься, оступишься и упадешь. — 3 —
|