Полужизнь

тапочках и снова удивился тому, как тронуло меня это зрелище.

Потом я стал ходить в чайную как можно чаще. Всякий раз, увидев там

эту девушку, я садился за ее столик. Мы не разговаривали. Однажды она вошла

позже меня. Она ко мне не подсела. Я не знал, как быть. Я подумал об

остальных посетителях чайной, о том, что впереди у этих людей обычная,

спокойная жизнь, и, честно говоря, слегка испугался - минуту-другую я даже

размышлял, не отказаться ли мне от идеи пожертвовать своей жизнью. Для

этого достаточно было никуда не пересаживаться. Но потом, подстегнутый

смутным желанием довести дело до конца и раздраженный равнодушием девушки,

я встал и пересел за ее столик. По-видимому, она ждала этого и, кажется,

даже чуть подвинулась, точно освобождая мне место.

Так прошел целый семестр. Мы не говорили друг с другом, не встречались

за пределами чайной, но между нами возникла какая-то особенная связь. На

нас стали косо посматривать в чайной, и я начал ловить на себе эти взгляды,

даже когда бывал там один. Де-вушка отчаянно робела. Я видел, что она не

знает, как вести себя под этими осуждающими взглядами. Но то, что нагоняло

на нее робость, вызывало у меня какое-то странное удовлетворение. Я

воспринимал осуждение со стороны всех этих людей - официантов, студентов,

обычных посетителей - как первый сладкий плод своего самоотречения. И это

был только первый плод. Я знал, что впереди меня ждут еще более жестокие

битвы, еще более суровые испытания и еще более сладостные награды.

Первая серьезная битва не заставила себя ждать. Однажды в чайной

девушка сама заговорила со мной. Я привык к молчанию между нами - оно

казалось самым безупречным способом общения, - и такая решимость со стороны

человека, которого я считал неполноценным, сбила меня с толку. Вдобавок

меня неприятно поразил ее голос. Только теперь я понял, что на занятиях -

даже в тот раз, когда профессор пытал ее насчет "Гамлета", - я слышал от