Козел отпущения

И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную (Мф 25, 31–46).

Этот текст имеет притчевый характер (поскольку, обращаясь к носителям насилия, не сознающим себя таковыми, он сам прибегает к языку насилия), но смысл его вполне ясен. Отныне имеет значение не прямая ссылка на самого Иисуса — важно лишь одно: наше конкретное отношение к жертвам; оно, а не то, будет или не будет упомянут сам Христос, станет критерием нашего соответствия требованиям откровения.

Когда евангельский текст говорит о своем всемирном распространении, это не значит, что он строит утопические иллюзии — о природе ли приверженности, предметом которой он станет, или о практических результатах того медленного проникновения вглубь, которое будет происходить параллельно. Он ясно предвидит и поверхностную приверженность еще языческого по сути мира — «христианского Средневековья»; и отвержение, равнодушное или злобное, того мира, который придет на смену Средневековью и который втайне находится под более сильным воздействием откровения и именно поэтому часто вынужден выдвигать против предшествующего объязыченного христианства антихристианские пародии евангелизированного мира. Смерть Иисуса была окончательно решена не криком «Распни его!», а криком «Отпусти нам Варавву!» (Мф 27,21; Мк 15,11; Лк 23,18).

Свидетельство текстов кажется мне неопровержимым, но стоит на него сослаться, как поднимается настоящая буря протестов, хор проклятий — теперь уже почти всеобщий, поскольку к нему охотно присоединяются и последние номинальные христиане. Возможно, сами эти тексты стали настолько сильны, что есть оттенок полемики и гонения в самом факте ссылки на них, в самом факте выявления их насущности.

С другой стороны, многие люди еще держатся за традиционное модернистское представление о христианстве как о гонителе. Это представление основано на двух типах фактов, которые вроде бы настолько разнородны, что их согласованность не может не показаться решающей.

Начиная с Константина христианство торжествует на уровне государства и очень скоро начинает прикрывать своим авторитетом гонения аналогичные тем, жертвами которых были христиане первых веков. Подобно множеству последующих религиозных, идеологических и политических предприятий, христианство, пока слабо, терпит гонения, а когда сильно, делается гонителем.

Этот взгляд на христианство как на такого же или еще большего гонителя, чем другие религии, не ослабляется, а наоборот только укрепляется благодаря способности западного и современного мира расшифровывать гонительские репрезентации. До тех пор, пока эта наша способность остается ограничена областью ближайшей истории, то есть поверхностно христианизированным миром, религиозное гонение, насилие, возбужденное или санкционированное религией, кажется нам монополией этого мира.