|
И то, что он видел дальше, все больше ужасало своей противоречивостью, фальшью масок и декораций. Кажется, именно отсюда берет начало его неуемная любовь к театрализации жизненных актов, ведь с самого детства он должен был постоянно разгадывать, где за дружелюбной улыбкой скрывается смертельная опасность, а где игра просто призвана преобразовать пустоту в сладкую иллюзию. В обескураживающей смерти отца-полководца, которую он вполне мог осмыслить в свои семь лет, пожалуй, впервые проявился скрытый конфликт отца и сына. Если не в это время, то несколько позже Калигула наверняка задал себе удивительно простой вопрос: отчего победоносный и успешный военачальник, которого несокрушимые германские легионы просили взять верховную власть в свои руки, отказался от нее и заплатил за свое благородство бесславной смертью? Может быть, думал Калигула, не стоит становиться жертвой в заведомо подлом мире, лучше избрать иную тактику, ответить на интригу еще более изысканной интригой, обойти ловушку, притвориться глупым, чтобы потом с улыбкой на устах растоптать обидчика, разорвать его на части и насладиться видом растерзанного и уже бессильного противника. Именно так он будет потом поступать со строптивыми сенаторами, имеющими свое мнение и умеющими убеждать красноречием и логикой. Трагическая судьба отца стала тем клином, который расщепил личность Калигулы. С одной стороны, образ отца давил на него невыносимым грузом ответственности, словно требуя добиться чего-нибудь необычного, прославиться, стать признанным героем; с другой – его смерть внушала мысль о необходимости отказаться от прямолинейности и благородства. «Прикрыться чем угодно, стать ползучим гадом, только бы выжить, а уж затем попытаться что-то сделать» – приблизительно в такую формулу вылилась первая жизненная стратегия Калигулы. К тому же, будучи еще мальчиком, Калигула понял, почему из трех отпрысков Германика именно он оказался в лагере отца. Когда родились первые два мальчика, его старшие братья, они, по введенному Ливией негласному обычаю, воспитывались во дворце под непосредственным присмотром первой матроны империи. Но за «матерью отечества» уже тянулся большой и темный шлейф ее грехов. Словно тени отправленных Ливией в ад именитых граждан Вечного города своим безмолвным присутствием убеждали Агриппину в необходимости держать при себе хотя бы одного ребенка, и выбор пал на самого младшего из мальчиков – из-за отправки Германика вести военную кампанию. Чтобы забрать других сыновей, нужны были веские аргументы, к тому же это попахивало недоверием к членам своей же семьи. А пребывание младшего сына возле матери хотя и с трудом, но все же вписывалось в канву военного похода, как и того, что она сама сопровождала полководца, что было крайне редким явлением в истории Римской империи. Логика Агриппины опиралась не только на страх перед Ливией, – она была хорошо осведомлена о растущих противоречиях между стареющей матерью и превращающимся в нелюдимого монстра сыном-императором. Более того, чем успешнее оказывался Германик, чем больше симпатий в столице империи вызывала их семья, тем большие волны ненависти и страха поднимались в душе Тиберия. Император был стар и дряхл как телом, так и душой. Он понимал, что не совершил ничего выдающегося и в сравнении с Августом выглядел мелким и мерзким, он, кажется, даже сам не любил себя. Поэтому, чтобы заглушить стоны собственной души, он предавался садизму, словно испытывая пределы собственного падения. — 8 —
|