Эссе

на свои чувства пост и держал их в черном теле, все же атмосфера развитой

чувственной впечатлительности, особенно по части зрения и слуха, никогда не

покидала меня и явственно играет свою роль и в мире моего мышления, каким

бы абстрактным этот мир подчас ни казался.

Итак, некоторой оснасткой для жизни я обзавелся, согласно выше сказанному,

еще задолго до школьных годов. Я не был неучем в нашем родном городе,

смыслил кое-что в птичниках и лесах, в виноградниках и мастерских

ремесленников, я распознавал деревья, птиц и бабочек, умел распевать песни

и свистать сквозь зубы, знал и другие вещи, не вовсе бесполезные для жизни.

К этому добавились школьные предметы, которые давались мне легко и славно

меня развлекали, я получал особенно удовольствие от латыни и начал сочинять

латинские стихи почти так же рано, как немецкие. Что до искусства лжи и

дипломатии, то ему я обязан второму школьному году, когда господин учитель

и помощник учителя обогатили меня соответствующими навыками, между тем как

до того я, по моей ребяческой открытости и доверительности, навлекал на

себя одну неприятность за другой. Оба вышеназванных наставника сумели

исчерпывающе разъяснить мне, что честность и правдолюбие суть свойства,

отнюдь не желательные в школьнике. Они приписали мне один случившийся в

классе пустячный проступок, в котором я был решительно неповинен; поскольку

же им не удалось побудить меня сознаться в несодеянном, из сущей безделицы

проистекло форменное судебное расследование, и оба совместными усилиями

после долгого мучительства извлекли из меня если не желаемое признание, то

последние остатки веры в порядочность учительской касты. Позднее мне

встречались, благодарение богу, и настоящие учителя, достойные самого

глубокого почтения, но непоправимое уже свершилось, и мое отношение не

только к школьным педагогам, но и ко всякому авторитету было извращено и

отравлено. В общем же, я, был на протяжении первых семи или восьми школьных

годов хорошим учеником, по крайней мере место мое было всегда среди первых

в классе. Лишь при начале тех испытаний, которых не минует ни один человек,

обреченный стать личностью, я вступил в конфликт со школой, становившийся

все тяжелее и тяжелее. Понять смысл этих испытаний мне удалось лишь два

десятилетия спустя, тогда же они были голой данностью и отовсюду обступали

меня против моей воли, как тяжкое несчастье.

Дело обстояло так: с тринадцати лет мне было ясно одно - я стану либо

поэтом, либо вообще никем. Но к этой определенности постепенно прибавилось