|
Участвовал в нескольких вечерах сотрудников «Даугавы». Я слишком обособился, потому хотел вновь познакомиться с нашей писательской общественностью. Но у кого есть какие-то взгляды, у того и удивительное упрямство и нетерпимость. Возникли однажды дебаты и об одном моём небольшом докладе. Никто не хочет знать того, что я так подчёркиваю, – развития. Говорят – морализирует! Неужели нельзя предугадать будущее? Неужели искусство Боккаччо действительно значительно для всех веков и культур? От последних встреч особенно тяжко на сердце. Стр. докладывал о Джойсе: такие мы все, люди, как у Джойса, – безнадёжно пропащие, во власти всяких порочных ассоциаций. И большинство других высказывали такие же мысли. Некто даже обмолвился: он сам не без ассоциаций Джойса, но и Рудзитис не без них. Что мне было сказать? Сам знаю, таких ассоциаций у меня уже почти нет, да и многие люди почти свободны от них, ибо они всю жизнь сосредоточивают в духе. Если меня и охватит хаос мыслей (не знаю, бывает ли кто свободен от этого), если иногда труднее сосредоточиться, то у этих ассоциаций нет ничего общего с вышеупомянутыми. Моя мечта – всё более совершенная ясность и свобода мысли; и над дисциплинированием мысли давно уже работаю. Написал я письмо Стр., теперь чувствую – зря. Человеку так быстро не преобразиться, человек – результат труда десятилетий, даже тысячелетий. Вчера и с Чаком поговорил от души. Для него эстетическое, артистическое искусство – это всё. По его мнению, одно красивое предложение оправдывает всё. Он упрекает религиозных провозвестников в том, что они использовали поэзию для проповеди нравственности. Они будто бы достигали эффекта поэзией, но не идеей. Он считает особенностью своего творчества эстетически, художественно выражать отрицательное. Всё, что есть в человеке, включая тёмные стороны, подлежит восхвалению. Странная эстетика. Я сказал: «Если кто-то отрицает духовных подвижников – он отрицает благороднейшие корни человечества, он отрицает само человечество». Предупредил, чтобы, изображая отрицательное, он остерегался оскорбить читателя, но пусть пробует достичь такого изображения, от которого читатель стал бы возвышеннее. И главное, чтобы не провинился перед духовной культурой, чтобы не запятнал того, что было всегда неприкосновенным в устоях человечества. Ещё я сказал: придёт время, и Чак станет иным и о многом пожалеет. Странные они – писатели, художники. Они ведь сердечные люди! Но какая неестественная слепота во всех их способах видения. Простой человек гораздо ближе к истине, проницательнее воспринимает Мироздание. Знаю, ничего не смогу здесь дать, ибо и дара красноречия у меня нет. Единственная, кому я верю, что истинно когда-то преобразится, – это Мауринь Зента. В ней борется эстетство с идеализмом. Если идеализм она превратит в религиозное осознание, то освободится и от эстетства. Но все созидательные шаги столь медлительны. Я сам себя никогда не считал прежде всего писателем. Оттого у меня и нет общих интересов с другими, и я на большом духовном расстоянии от других. Зачем я должен идти прямо к писателям, почему бы мне не учиться познанию жизни и живого человека среди народа, у простого крестьянина, рабочего или в том тесном кружке интеллигентов, дух которых в полёте? — 17 —
|