Арсэль

Лекция Аверьянова с первого взгляда была сумбурной. Он перескакивал с одной исторической эпохи на другую, как бы выстраивая научную картину зарождения и взаимопроникновения литературных жанров западноевропейского поэтического творчества. Она вырисовывалась в виде некоего древа, ветвистого и широкого. После того как он заканчивал описывать одну из "ветвей", предыдущая информация уже не удерживалась в памяти. Обширность его эрудиции трудно было вместить моему сознанию, но я всё записывал, так как понимал, что этот материал и сама методика его изложения настолько редки и необычны, что вряд ли об этом мне удастся где-то прочесть.

Много позднее до меня дошло, какую огромную работу проделал с моим сознанием Семён Семёнович. Если раньше я рассматривал исторические факты как самостоятельные и разрозненные, то теперь такой подход казался уже дилетантски наивным. История едина: настоящее и прошлое – всё здесь, в одной точке. Аверьянов не говорил об этом прямо. Он начал со слов Винкельмана из его книги "История искусства древности": "Искусство возникает, приходит к красоте и затем к излишеству". Эту схему эволюции искусства перенёс на литературно-исторический материал Шлегель. Семён Семёнович гениально продолжил эту традицию и пошёл так далеко, что моя осознанность испытала настоящий катарсис. Просветление началось у меня, когда Аверьянов заговорил о религиозно-символических жанрах.

Древнегреческие, римские, древнееврейские, исламские, а также другие гимны, посвящённые Творцу и святым, по мнению лектора, не могли быть определены рационально, как литературные явления. Мы могли осмыслить лишь их форму, организацию, способ возникновения, но не субстанцию.

– Возникает гносеологическая проблема, – говорил Семён Семёнович, – где теоретизирование о слове перестаёт передавать его смысл, когда перед нами ставится зеркало, отражающее слово и понятие одновременно.

Учёный, как я увидел это, специально сделал акцент на религиозных жанрах, доказывая, что любой гимн сочетает единство всех культовых атрибутов и без этого не может быть осмыслен до своей сути – Божества, воспеваемого поэтом. Отсюда только, по мнению Аверьянова, возникает рефлективная поэзия, а затем проза.

Анализируя культовую атрибутику, он заговорил о византийском гимнографе Романе Сладкопевце, который жил в VI веке. Когда же Семён Семёнович дошёл в своём докладе до того места, где Роман Сладкопевец приводит упорядоченную систему метрик церковной поэзии Иоанна Златоуста, он не удержался от цитирования гимна-акафиста "Богородице" и – вдруг переключился на его церковнославянское песнопение. Он так увлёкся, что пел целых полчаса, подобно церковному дьячку. При этом под руками у него не было никаких записей.