|
Затем, дойдя до Надеждинской улицы, я сказал: – Эта улица прежде Шестилавочною называлась и шла от Кирочной только до Итальянской, а теперь до Невского ее продолжили. И это тоже результат пытливости девятнадцатого века! А дойдя до булочной Филиппова, я вспомнил, какие я да веча мысли по поводу филипповских калачей высказывал, и даже засмеялся: как можно было такую гражданскую незрелость выказать! – А помнишь, какой мы давеча разговор по случаю филипповских калачей вели? – обратился я к Глумову. – Не я вел, а ты. – Ну, да, я. Но как все это было юно! незрело! Какое мне дело до того, кто муку производит, как производит и пр.! Я ем калачи – и больше ничего! мне кажется, теперь – хоть озолоти меня, я в другой раз этакой глупости не скажу! – И прекрасно сделаешь. Вот как каждый-то день верст по пятнадцати – двадцати обломаем, так дней через десять и совсем замолчим! Но когда мы дошли до площади Александринского театра, то душевный наш уровень опять поднялся. Вновь вспомнили старика Державина: Богоподобная царевна* Киргиз-кайсацкия орды, Которой мудрость несравненна… – А вот и сам он тут!* – воскликнул я, указывая на пьедестал. – А вот храм Талии и Мельпомены! – отозвался Глумов, указывая на Александрийский театр. – А рядом с ним храм Момусу!* – А напротив – отель Бель-вю! Нам было так радостно, что все это так хорошо съютилось, что мы, дабы не отравлять счастливого душевного настроения, решились отвратить наши взоры от бывшего помещения конторы Баймакова*, так как это зрелище должно было несомненно ввергнуть нас в меланхолию. Проходя мимо Публичной библиотеки, я собрался было остановиться и сказать несколько прочувствованных слов на счет ненеуместности наук, но Глумов так угрюмо взглянул на меня, что я невольно ускорил шаг и успел высказать только следующий краткий ехоrdium:[2] – Вот здесь хранятся сокровища человеческого ума! Зато у милютиных лавок мы отдохнули и взорами и душою. Апельсины, мандарины, груши, виноград, яблоки. Представьте себе – земляника! На дворе февраль, у извозчиков уши на морозе побелели, а там, в этой провонялой лавчонке, – уж лето в самом разгаре! И какие веселые, беззаветные голоса доле тали до нас оттуда, всякий раз как дверь магазина отворялась! И как меня вдруг потянуло туда, в задние низенькие комнаты,* в эту провонялую, сырую атмосферу, на эти клеенчатые диваны, на всем пространстве которых, без всякого сомнения, ни одного непроплеванного места невозможно найти! Прийти туда, лечь с ногами на диван, окружить себя устрицами, пить шабли и в этом положении «годить»! — 9 —
|