|
– Глумов! да ведь я немножко! Ведь если мы немножко и поговорим – право, вреда особенного от этого не будет. Только время скорее пройдет! – И это знаю. Да не об том мы думать должны. Подвиг мы на себя приняли – ну, и должны этот подвиг выполнить. Кончай-ка кофей, да идем гулять! Вспомни, какую нам Палестину выходить предстоит! В одиннадцать часов мы вышли из дому и направились по Литейной. Пришли к зданию судебных мест. – Вот, брат, и суд наш праведный! – сказал я. – Да, брат, суд! – вздохнул в ответ Глумов. – А коли по правде-то сказать, так наступит же когда-нибудь время, когда эти суды… – Да обуздай наконец язычище свой! Ну, суд – ну, и прекрасно! И будет с тебя! Архитектура вот… разбирай ее на здоровье! Здание прочное – внутри двор… Чего лучше! – Да, мой друг, удивительно, как это нынче… Говорят, даже буфет в суде есть? – Есть и буфет. – А ты не знаешь, чем этот буфет славится? – Водки рюмку выпить можно – какой еще славы нужно! Котлетки подают, бифштекс – в звании ответчика даже очень прилично! – Удивительно! просто удивительно! И правосудие получить, и водки напиться – все можно! – Только болтать лишнее нельзя! Идем на Фурштадтскую. Пошли по Фурштадтской; дошли до овсянниковского дома. – Вот какой столб был! До неба рукой доставал – и вдруг рухнул! – воскликнул я в умилении, – я, впрочем, думаю, что провидение не без умысла от времени до времени такие зрелища допускает! – Для чего провидение допускает такие зрелища – это, брат, не нашего ума дело; а вот что Овсянников подвергся каре закона* – это верно. Это я в газетах читал и потому могу говорить свободно! – Да, но отчего же и о путях провидения не припомнить при этом? – Оттого, что пути эти нам неизвестны, – вот отчего. А что нам не известно – к тому мы должны относиться сдержанно. Шагай, братец. В конце Фурштадтской – питейное заведение. Выходит оттуда мужчина в изорванном пальто, с изорванной физиономией и, пошатываясь, горланит: Красави?ца! Подожди! Белы руки подожми! – Вот и он советует подождать! – говорю я. – Да, потому что всем такая линия вышла! – А бедный он! – Кто? пьяница-то? – Да, он. Сколько лютой скорби надобно, чтоб накипело у человека в груди… Но Глумов и тут оборвал меня, запев: – Красавица! Подожди!* Белы руки подожми! – Не для того я напоминаю тебе об этом, – продолжал он, – чтоб ты именно в эту минуту молчал, а для того, что если ты теперь сдерживать себя не будешь, той в другое время язык обуздать не сумеешь. Выдержка нам нужна, воспитание. Мы на славянскую распущенность жалуемся, а не хотим понять, что оттого вся эта неопрятность и происходит, что мы на каждом шагу послабления себе делаем. Прямо, на улице, пожалуй, не посмеем высказаться, а чуть зашли за угол – и распустили язык. Понятно, что начальство за это претендует на нас. А ты так умей собой овладеть, что, ежели сказано тебе «погоди!», так ты годи везде, на всяком месте, да от всего сердца, да со всею готовностью – вот как! даже когда один с самим собой находишься – и тогда годи! Только тогда и почувствуется у тебя настоящая культурная выдержка! — 5 —
|