Размышления о псалмах

Можем ли мы не только учиться у этих страшных строк, но и извлечь из них пользу? Мне кажется, можем; но об этом я поговорю в другой главе.

IV. СМЕРТЬ

Я решил сперва говорить о неприятном, и мне бы надо перейти к самодовольству, которое можно обнаружить в некоторых псалмах. Но мы не разберемся в нем, если не поговорим сначала о других вещах. И я поговорю о другом.

По‑видимому, наши деды читали псалмы и весь Ветхий Завет так, словно авторы его прекрасно знали новозаветное богословие, только Воплощение было для них не прошлым, а предрекаемым будущим. В частности, деды не сомневались, что псалмопевцы верили в вечную жизнь, страшились гибели и стремились к спасению. Надо сказать, тексты тому способствуют. Когда мы читаем: «Человек никак не искупит брата своего и не даст Богу выкупа за него. Дорога цена искупления души их, и не будет того вовек» (48:8‑9), как не подумать, что речь идет об искупительной жертве Христа? Но древнееврейский поэт имел в виду другое, гораздо более простое: что смерти не избежать, здешней, земной смерти.

Я так и слышу, как читатель восклицает: «Ох уж эти ученые! Нет, не дам им портить Библию. Пусть сначала ответят мне на два вопроса: 1) Неужели простые случайности (плохой перевод, порча рукописей и что там у вас еще бывает) так удачно привели к полному совпадению с новозаветным языком? 2) Хотите ли вы, чтобы мы вообще забыли, отбросили привычные толкования ?» Я отвечу на оба вопроса позже, Пока же скажу, что отбрасывать привычное толкование не надо, и вернусь к тому, что считаю фактами.

Мне кажется очевидным, что в Ветхом Завете очень мало говорится о вере в будущую жизнь и совсем нет такой веры в бессмертие, которая имела бы мало‑мальски религиозное значение. Слово, переводимое как «душа» в наших псалмах, значит просто «жизнь»; слово, переводимое как «ад» или «преисподняя», — просто страна мертвых, шеол, где пребывают все умершие — и добрые, и злые.

Трудно представить себе, как древний иудей мыслил шеол. Он не любил об этом думать. Религия не поощряла таких размышлений. Он верил, что очень опасные люди, вроде аэндорской волшебницы, вызывают оттуда умерших, но те ничего не говорили о шеоле; их и спрашивали не о нем, а о наших, земных делах. Если же он попускал себе такие мысли, он мог впасть в язычество, есть «жертвы бездушным» (105:28).

За всем этим нетрудно различить представления, свойственные многим древним народам. Современные люди лучше всего знают греческий аид. Это не рай и не ад, это почти ничто. Я говорю о народном веровании — у философов бывали более четкие и живые представления, и поэты могли выдумать что‑нибудь поярче; но описания эти относились к народной вере примерно так, как научная фантастика к астрономии. По народной же вере тут и разговаривать было не о чем. Аид — страна теней, мир ничтожеств в прямом смысле слова. Гомер считает духов лишенными разума, и это, наверное, довольно близко к народному представлению. Они бессмысленно лопочут, пока живой человек не даст им выпить жертвенной крови. Как представляли себе это греки, мы видим по «Илиаде», где говорится, что души убитых идут в аид, а сама они становятся добычей псам и хищным птицам. Сам человек — это тело, пусть мертвое; душа его — что‑то вроде отзвука или отражения. И страшная мысль смущает меня: а может, так оно и есть? Может, естественный удел неискупленного человека разложение души, подобное разложению тела, и он становится лишенным разума «душевным осадком»? Если это так, слова Гомера о жертвенной крови — исключительное, небывалое провидение.