|
В 1931 году я был крайне далек от понимания всего этого. Казалось, что, желая обрести собственную волю, я должен полностью и безоговорочно подчиниться моему учителю. Я не видел, насколько он отделяет себя как обычного человека от той роли, которую он время от времени должен выполнять как учитель. В дальнейшем, когда он пытался обращаться со мной как с другом, я воспринимал это как еще одно испытание послушания. Поясню на примере, что я имею в виду. Хобби Успенского было собирать старые гравюры. Для его работы ему потребовались гравюры Санкт-Петербурга и Москвы, и он попросил меня найти такой магазин. На Оксфорд-стрит я обнаружил лавку мистера Спенсера, в те времена обладателя одной из самых больших коллекций в мире. Успенский пришел в восхищение и пригласил меня пойти с ним туда как-то часа в два пополудни. Так случилось, что в этот день у меня была встреча с важным клиентом. Я воспринял ситуацию как испытание. Я отменил встречу с клиентом и освободил всю вторую половину дня для Успенского. Он получил массу удовольствия, накупил гравюр и пообещал заглянуть еще через недельку. Затем пригласил меня на чашку чая, который с большим тщанием заваривал собственноручно из особых китайских листьев, выбранных им самим у Twinnings. Я был до смешного чопорным, не понимая, что Успенский - человек, любящий человеческое общение и компании. Таким образом, я создал себе множество воображаемых врагов. Я безжалостно боролся со своим сознанием, чтобы научиться смирению. Я мог повиноваться Успенскому, но покориться я не мог. Мучимый чувством вины, я знал, что все равно останусь при своем мнении и внутри буду продолжать спорить. Вот почему вскоре я стал задаваться вопросом: «Если я не могу покориться человеку, сумею ли я смириться перед Господом?» Я не имел представления, что означает этот вопрос, но пытался ответить на него в одиночку. В тот вечер я кружил по Брайнстонской площади, решая эту проблему и чувствуя себя потерянным и отчаявшимся. Я не видел выхода. С одной стороны, был отказ, гораздо более глубокий, чем моя собственная воля, покоряться какому бы то ни было человеку. С другой стороны, была неспособность, гораздо более глубокая, чем мое собственное непонимание, понять, что означает смирение перед Богом. Жена ждала моего возвращения. Я хотел бы разрыдаться у нее на груди. Но не мог себе этого позволить. Я мог только сказать, что отчаялся, и притом безнадежно. С женской проницательностью она сказала: «Ты расстроен, потому что твои дела не ладятся». Я ужаснулся такому предположению и в тот же момент понял, что это действительно так. Страдало только мое задетое самолюбие, но не было никакого подлинного стремления к недостижимому совершенству. — 139 —
|