|
О лиговской шпане Что такое Чубаров переулок (ныне – Транспортный) и Днепропетровская улица ленинградцам объяснять было не надо. Бандитский угол и улица публичных домов. Именно здесь в начале 1920-х годов под руководством преступных «авторитетов» сформировались первые шайки из несовершеннолетних ребят, смыслом жизни которых стала Лиговка. (Тут следует отметить, что на уголовном жаргоне «шпана» означает «благородное преступное братство», свято хранящее старые «традиции», «правила» и «понятия». В некотором смысле это значение отражает духовную суть всей «шпаны»: она блюдет закон, но закон совершенно иного рода, нежели государственный или уголовно-процессуальный). Держалась шпана группами, образуя как бы определенные кланы и действуя в своих «зонах влияния». Наибольшую известность в городе получила шпана, контролировавшая район Чубарова переулка. Это была самая известная и «престижная» группа, но и наиболее опасная. Можно даже сказать, что чубаровская шпана выделялась особо, создав своеобразный «анклав» внутри шпаны лиговской. Разумеется, подобное долго продолжаться не могло. Власть не могла терпеть конкурентов в лице молодежных группировок, контролирующих целые районы города. И в 1926 году за питерскую шпану взялись всерьез. И снова в центре внимания оказалась Лиговка, потому что поводом для разгрома послужило так называемое «Чубаровское дело». «Чубаровское дело» Речь идет о групповом изнасиловании девушки, которое совершили 21 августа 1926 года «молодые ленинградские рабочие» в саду «Кооператор» (бывший Сан-Галли), расположенном на Лиговке, в районе Чубарова переулка. Подобные преступления в то время не являлись редкостью. Среди шпаны царила половая распущенность. Вспоминает историк Виктор Серж: «Комиссиям партийного контроля, перегруженным мелкими делишками об аморалке, пришлось разбираться с целой эпидемией коллективных изнасилований. Без сомнения, сексуальность, на долгое время отодвинутая революционным аскетизмом, а затем лишениями и голодом, снова начинала свой неудержимый натиск в обществе, неожиданно оставшемся без пищи духовной. Два дела того же порядка рассматривались в Доме студентов на улице Желябова (бывшей гостинице “Медведь”), расположенном в нескольких шагах от моего дома. В один вечер две дружеских вечеринки в двух разных комнатах завершились одинаково: пьяные молодые самцы пускали девушку по кругу... Я был в этом общежитии с санитарной комиссией. В комнатах, почти лишенных мебели, царила ужасающая нищета. На оконных задвижках сохло тряпье. На полу стояли примусы и жестяные тазы, книги были раскиданы по углам вместе со стоптанной обувью. На металлические кровати, чаще всего без пружинной сетки, клали доски, а сверху – матрацы. Если и имелись простыни, то серые от грязи. В большой комнате, всю обстановку которой составлял брошенный на пол матрац, мы обнаружили трех спящих молодых людей, девушку между юношами. Нищета порождала свальный грех. Книги, вроде написанных Александрой Коллонтай, проповедовали наивную теорию свободной любви; ребяческий материализм сводил половую потребность к чисто животному содержанию. “Заняться любовью – словно выпить стакан воды, чтобы почувствовать облегчение”. Более образованная университетская молодежь обсуждала теорию Енчмена (разгромленную Бухариным) об исчезновении морали в будущем коммунистическом обществе...» — 74 —
|