|
Но когда он имел дело с кем-либо из тех, кто не входил в число своих, чувствовалось, что его неутомимый внутренний калькулятор скупо подсчитывает не только деньги, но и отдаваемые крохи душевного тепла. Обычно люди умеют маскировать свою жадность, придумывая разного рода обстоятельства, компенсируя материальную жадность щедрым проявлением показного добродушия, вежливостью и улыбками. Он же был слишком прост, чтобы утомлять себя подобными «излишествами». Вот и получалось, что и в проявлении добродушия он соблюдал принцип «ни крошки не своим». Он словно бы опасался чего-то потерять, лишний раз улыбнувшись или сказав доброе слово не своим. Я не был удостоен чести быть отнесенным к числу тех избранных, к кому он мог относиться по-человечески, поскольку был здесь гостем Андрея, а к нему он относился подчеркнуто пренебрежительно. Андрей раздражал его постоянными хвастовством, горделивостью, и напускной солидностью. У Него и своей гордыни было, хоть отбавляй, потому чужая особенно раздражала. То и дело он, образно выражаясь, «щелкал по носу» Андрея какой-нибудь грубостью. Андрей обижался, но терпел. Раздражение на Андрея нелогичным, хотя и вполне понятным образом распространилось и на меня. Я все же относился к Нему добродушно либо нейтрально, хотя с самого начала нашего знакомства меня удивляли его излишняя жестковатость и хамоватость в общении. Со временем изменений в отношении ко мне не произошло. Это было непривычно для меня, поскольку люди, узнавая меня больше, как правило, относились лучше. Но, учтя неразвитость его ума, я никаких внутренних претензий к нему не имел. Да и не до того мне, чтобы о каждом встречном размышлять. Однажды я случайно увидел из окна, как Он деловито зашел на соседний участок. Хозяев не было. Они вообще приезжали редко: в основном занимались второй дачей, которая расположена ближе к Москве. Я подошел к нему, когда он уже выходил с участка с полезной для хозяйства находкой. Поздоровались. Он, несмотря на жаркую погоду, был одет, как обычно, в потасканный черный костюм, заправленный в кирзовые сапоги и блеклую синюю матерчатую кепку. Я, указывая на его ношу, сказал: — Зря ты это делаешь. Зачем чужое брать? — А тебе-то, какое дело? Они же забросили участок-то! Не приезжают. — Слова густо перемежались матом, сыпавшимся легко и непринужденно, словно сухой горох. Но поскольку мат присутствовал в его речи всегда, даже при городских женщинах, то причины оскорбляться на мат вроде как бы и не было. Было ясно, что читать мораль, призывать к совести неуместно. Пожилого, что-ли, перевоспитывать? Попробовал объяснить на уровне житейской логики: — 10 —
|