|
Эффект описаний «ужасов» - «скорее лирический, комический или элегический, нежели шокирующий или вызывающий отвращение».[26] «Чисто человеческие и нравственные качества приписываются предметам, в манере, напоминающей классиков. «Несмелая заря билась над солдатскими овчинами», «… Послушные пожары встали на горизонте»».[27] Тут важно было бы подчеркнуть, что эпитет – один. «Ненавижу, как ты пишешь! – говорил Бунину Куприн. – У меня от твоей изобразительности в глазах рябит».[28] Вот Бабель и проредил эту слишком плотную бунинскую изобразительность как морковку на грядке (и, как попытаемся пояснить дальше, этим перетянул к себе его подражателей). У него вообще нет изобразительности как узнаваемости (в отличие, скажем, от Олеши).[29] У французской прозы ХХ века искали писатели 1920-х годов смелости описаний, разрушения полутонов и привычного целомудрия русской литературы, теперь уже «неуместного», умения в упор взглянуть на бренное, чудовищное и, казалось, неописуемое. Она помогала уйти от идеологичности – что еще допускалось социальным регламентом первых советских лет, но было нелегко для писателя русской традиции. Манера Бабеля быстро, можно сказать – молниеносно – находит подражателей. В апреле 1925 года очень хваткий и переимчивый Вл. Лидин пишет рассказ «Салазга», где уже, всего год спустя после восхождения звезды Бабеля на русско-советском литературном небосводе, нагло плагиирует его стиль и, возбуждаясь от удачной кражи, даже запутывается в синтаксисе. Описываются похороны погибшего в боях, кажется. «Федины руки, знавшие и холодную жесткость винтовки, и бессмертную мягкость женской груди (sic!) , женщина перекрестила его и поцеловала в высокий многоречивый (форменный Бабель!) лоб, и вдвоем понесли мы оттуда его на рогоже на монастырское кладбище»; «Я встал возле Феди в последний раз на колени и поцеловал его руку, попорченную крысами, и лоб неизъяснимой белизны, и сказал ему…».[30] Здесь и характерные оксюморонные эпитеты, и «аввакумовский» синтаксис. Но «настоящее» использование идет небольшими, но необходимыми дозами: «Всю жизнь Ивана Семеновича Пронина мучили жулики. Они преследовали его всюду – эти искатели дарового изобилия. Они ползли на него пешим строем и были похожи на голодную бескрылую саранчу. Они проникали через проходную завода, входили в новый трехсветный цех и нагло становились рядом с ним».[31] Начало повести эксплуатирует привитую Бабелем черту. — 11 —
|