Досье на человека

Однажды такой феминой оказалась Рита, сладострастная, упои­тельная, исполненная вожделения и бесстыдства, властная брунгильда с ногами, требующими безропотного поклонения. И я склонился и припал к этим стопам, и острый каблучок стремительнее стрелы Амура пронзил мое вспыхнувшее сердце. И я мелко суетился вокруг ее обнаженных коленей и жалобно молил: «О королева моя, королева!» Впро­чем, уже через полчаса мы вдохновенно стонали под одним одеялом, и этот танец любви ненасытен был и алчен. Как ненасытны и алчны были и наши следующие встречи, уже наедине. Хотя, разумеется, и веселые сборища никуда не делись и шли своим чередом, и грибочки не переводились, по-прежнему матово искрились горы салата оливье и чуть поменьше горки красной зернистой, и коньячок булькал, как нескончаемый родник. Но это был уже прекрасный фон, на котором исполняла свою главную партию вдохновенно-обольстительная Рита с распутными мерцающими очами, как об этом поется в юношеских прыщавых романсах. Но глаза эти действительно мерцали и завора­живали. От этого взгляда, одного только взгляда, мужские ширинки раздувались, как щеки филина. А мой пенис пребывал в постоянном экзальтированно приподнятом состоянии восторженного отрока, во­одушевленного своей заветной мечтой.

И — обрыв. Жизнь сорвалась с накатанной колеи и плавно зас­кользила в какой-то немыслимой пустоте.

Бесшумная снежинка залетела в полуоткрытую форточку и ра­створилась в сизых табачных наплывах, скопившихся под потолком. В комнате, поскрипывая кроватью, в полусонном бормотанье воро­чается Лизочка, моя нынешняя спутница жизни, вяловатая особа, с тайной страстью исповедующая декаданс и помешанная на Баль­монте. Впрочем, есть в этом нечто глумливо сладострастное — зад­рать ее бледные ноги в домашних шлепанцах и поиметь в каком-нибудь не очень подходящем для этого месте, на том же самом, к примеру, кухонном столе. После этого действительно хочется думать о судьбах человечества и больше ни о чем другом.

Сейчас, Лизочка, сейчас, родная, душечка моя воздушная, доду­маю свою очередную неврастеническую горькую думу и приду к тебе, к твоему смазливому и пресноводному взгляду, к твоему про­хладному слюнявому ротику и влажному неглубокому дыханию.

И в который раз, позвякивая ложечкой и взметая рой чаинок, я спрашиваю себя: что же, что же, что же произошло? Судьба? Наваж­дение? Кара? Ведь не только же в бабах и водке дело. Ведь было же и другое — работа. Статьи и рецензии добросовестно в срок выпол­зали из-под раздолбленного от праведных трудов валика идей пе­чатной машинки и даже у кого-то из читателей вызывали так назы­ваемый живой отклик.