|
Больше всего отец любил рассказывать мне об Оссиане, сыне Финна Макула, легендарном воине и поэте, влюбившемся в Ниамх, дочь владыки морей. Несколько лет они жили в любви и согласии на прекрасном острове в океане, но Оссиан не мог забыть о своей родине. Как говаривал отец: «Ирландия у ирландцев в крови». Когда Оссиан сказал жене, что хочет вернуться домой, она одолжила ему волшебного коня и предостерегла, чтобы он ни в коем случае не спешивался, потому что в мире смертных прошло уже триста лет. Но Оссиан упал с коня и превратился в древнего старца. И все же его ожидал святой Патрик, распростерший ему свои объятия, точно так, как когда-нибудь ему предстояло распахнуть их для нашей троицы, а потом только для нас двоих — отца и меня. После бегства мамы отец как мог старался сделать мою жизнь полноценной, а это означало церковно-приходскую школу и исповедь по субботам, а также изображение распятого на кресте Иисуса, подобно талисману висевшее на стене у меня над кроватью. Отец не замечал противоречий католицизма. Отец Дрэхер учил нас любить соседей, но не доверять евреям. Сестра Евангелина учила нас изгонять нечистые мысли, хотя нам было отлично известно, что, прежде чем уйти в монастырь, она в течение пятнадцати лет была любовницей женатого мужчины. Не говоря уже об исповеди, означавшей, что ты можешь делать все, что угодно, потому что, несколько раз прочитав молитву Богородице и «Отче наш», можно было вновь стать девственно чистым и безгрешным. Довольно долго я тоже в это верила, пока из первых рук не узнала, что некоторые события оставляют в душе неизгладимый след, смыть который не в силах ни одна молитва. Любимым местом во всем Чикаго для меня оставалась папина мастерская. Здесь было пыльно и пахло древесными стружками и авиационным клеем, а также хранились сокровища вроде старых кофемолок, ржавых дверных петель и розовых хулахупов. Все вечера папа пропадал в подвале. Мне часто приходилось силой вытаскивать его оттуда, чтобы заставить хоть что-нибудь съесть. Порой мне казалось, что старшая в доме я, а не он. Он работал над своим самым последним изобретением, а я сидела на пахнущем плесенью зеленом диване и делала уроки. В мастерской отец полностью преображался. Все его движения обретали кошачью грацию. Он подобно магу выуживал из воздуха какие-то колесики и шестеренки, и на моих глазах из них рождались всевозможные приспособления и безделушки. Если он и говорил о маме, то только в мастерской. Иногда он застывал, глядя вверх, на треснутый четырехугольник ближайшего окошка. На лицо отца падал свет, странным образом превращая его в глубокого старика, и я замирала и начинала считать годы, спрашивая себя, сколько же на самом деле прошло времени. — 11 —
|