|
А она убежала. И он умер из‑за нее. Он ее спас, а она его убила. Именно она. А ведь у них могли бы быть дети. Просто ей надо было перестать все время говорить про свободу, и он бы перестал бояться. Он ведь клялся ей, что любит ее. Что она лучшее, что есть в его жизни. И она ему говорила. Но она думала, что врала. А на самом деле врала сама себе. Она этого стеснялась. Она думала, что она в жизни достойна большего. А стесняться не надо. Надо быть огромным и обнаженным, как Давид в Пушкинском музее. Это и есть свобода. Ей не разрешили смотреть телевизор. Пришел доктор и выключил. И она заплакала. Не пряча своих слез, и не пыталась улыбаться. Она плакала и думала о том, что когда она жила и была по‑настоящему счастлива, она считала, что ее жизнь еще не началась, что еще все самое лучшее у нее впереди. А все самое лучшее уже было. Тогда. Но она поняла это только сейчас. Она поняла это и потеряла одновременно. – Я люблю тебя, – тихонько прошептала она, словно пробуя эти слова языком на вкус. – Я люблю тебя. Ей так хотелось кричать это! Чтобы все слышали. И, может быть, услышал бы он… Но кричать здесь про любовь – значит признать себя сумасшедшей. Ей надо быть, как все. И тогда однажды она станет лучше всех. Они хотят сделать ее звездой. Они говорят, что без денег она не проживет. Но это значит – предать его. Значит, говорить, что она не была женщиной, которую любили и которая любила сама. Признать себя жертвой. Но – выжить. Она же привыкла выживать. И разве все остальные не делают то же самое? Она сможет сколько угодно времени проводить у него на кладбище. Она никогда не видела, как выглядят кладбища. Наверное, как утренняя постель. Когда сам уже встал, а белье, уже позабывшее человеческое тепло, валяется скомканным и холодным. Но его можно оживить. Стоит только залезть обратно под одеяло и согреть его своим теплом. Можно ли согреть своим теплом его могилу? Она сможет. И она сможет выжить в этом мире, где нет его. Оля вдруг почувствовала себя совершенно свободной. Потому что свобода – это когда не надо притворяться перед самой собой. А перед остальными – не важно. Она услышала шум в коридоре. Почему‑то поняла, что происходящее имеет к ней непосредственное отношение. Открыла дверь. Заведующая отделением, высокая пожилая женщина с неестественно убранными вверх волосами держала за руку молодую девушку, которая рвалась почему‑то в Олину комнату. – Санитаров! Быстро! – кивнула завотделением нянечке в черной вязаной шапочке. Я глаза ей выцарапаю! – кричала девушка. – Да кто она такая! Как она смела с моим мужем! — 95 —
|