|
Но за ценный совет я ничего не пожалею, а потому и потопал от Майи Ивановны к Сергею Владимировичу с кашинской у самого сердца. – Кашинская – водка нашенская! – заорал исторический человек, потер руки и засуетился насчет закуски. А я, признаться, приуныл. В мире, вспомнил вдруг, доллары вращаются, фунты, гульдены, франки всякие. Вращаются вместе с иенами и лирами и все вокруг себя вращают. И все идет путем. Богатство и безработица, процветание и коррупция, благоденствие и преступность. Потому что есть вращение, от которого все работает. А у нас – никакого вращения. У нас коловращение, после которого единственная валюта наша вместе с бульканьем исчезает в утробах. Пока я уныло размышлял о вращениях и коловращениях, Сергей Владимирович сотворил натюрморт. Русский, летний, конца двадцатого столетия – хлеб, соль, лук да какая-то никому не ведомая рыба в томате. – Что за беда? – спросил Сергей Владимирович, с чувством выкушав первую стопочку. Я излагаю как на духу. И что в армию осенью, и что изгнан из пастырского сословия в запсостав «куда пошлют», и что сижу без доходов и ем в кредит, и что, наконец, грядет сорокалетний юбилей, то есть, по моему разумению, время максимального доступа к сердцу. Пока я все это неторопливо рассказывал, Сергей Владимирович успел еще три стопаря опрокинуть, несъедобную тварь в томате дочиста подскрести – и подобреть тоже успел. – Жалко тебя до слез, говорит. Надо искать справедливость. Что больше всего уважают в сорок лет? А черт их знает, что они, сорокалетние то есть, уважают. Может, «Жигули», может, руководящее кресло, а может, и отдых с шашлыками. Я в этом возрасте не был, опыта у меня нет, а догадки – штука опасная в моем положении. Угадаешь – слава тебе! – а если не угадаешь? Я ж, собственно, сюда и пришел, чтоб самому не гадать. – Не знаю, – говорю. – В этом возрасте не состоял. – Мясо, – говорит Сергей Владимирович и очень значительно поднимает палец. Теперь-то я понял, почему он тогда о мясе заговорил. Когда в тебе четыре стопаря, так ничего важнее мяса и быть не может. В этом случае не человек управляет ферментами, а ферменты – человеком. Но это я сейчас такой умный, когда к больничной койке прикован, а тогда, понятное дело, я ничего не соображал, а вбирал его мечты о жратве как откровение. – Мясо! – повторяет он со вздохом. – Свежее, парное, желательно непережаренное. При таком наличии не устоит. Дрогнет он. – Ага! – говорю, хотя не вполне еще соображаю. – А где же его взять в нашем колхозе, это мясо? — 308 —
|