|
Со временем я понял, что идеи и убеждения, почерпнутые мной из обучения и супервизии редко отражают “мои” идеи и убеждения по поводу людей. Чем больше я стремился стать “хорошим клиницистом”, тем меньше я ощущал себя хорошим “я”. С тех пор я почувствовал, что многие популярные версии психотерапевтического знания действуют на меня удручающе. Тихие, но настойчивые голоса продолжали напоминать мне, что в действительности “знаю” очень мало о людях, и о том, почему они делают вещи, которые они делают. Эти голоса убедили меня в том, что “знание” — это не тот материал, из которого состоят хорошие терапевты. Однако у меня не было возможности выбрать законный путь, который позволил бы мне следовать за любопытством и удивлением, пробужденными этими голосами. Наконец я посетил конференцию, на которой я услышал, как Джилл и Джин озвучили свое удивление и волнение, говоря о нарративной терапии. В словах, высказанных на этом семинаре, я услышал эхо своих “собственных” голосов. Пока я, благоговея, сидел покрытый мурашками и глотал слезы, на горизонте появилась новая история. По мере того, как эта история развивалась, я стал меньше беспокоиться о том, как объяснять свою работу на языке, доминирующем в культуре, и свободнее исследовать новые территории опыта. По мере того, как ускорялся этот сдвиг, меня охватило любопытство по поводу того, как сами жизненные “проблемы” развиваются с течением времени. Я задумался над тем, как социальный контекст влияет на жизнь этих проблем и на их взаимосвязь с людьми, сидящими в моем кабинете. И я обнаружил, что у меня есть множество вопросов, касающихся этих людей и их возможностей. Я дал себе разрешение задавать те вопросы, на которые ранее, как я думал, у меня есть ответы. То, что случилось далее, стало, вероятно, самым богатым опытом моей профессиональной жизни. Я обнаружил, что как только я отказался от ответственности за поддержания и практики экспертного знания, опрашиваемые мной люди, на самом деле, дают ответы, замечательные образные ответы, которые точно говорят о их жизни и об их восприятии самих себя — об их истине. Я понял, что каждый человек, с которым мне когда-либо приходилось работать, обладал экспертным знанием о своей собственной жизни или “истории”. Эти восприятия стали резонировать с теми голосами, которые я признал в качестве знания о моем собственном жизненном опыте. Заглушенные культурой, окопавшейся в науке и технологии, это “знание” оказывало минимальное влияние на мою работу терапевта и мою жизнь в целом. Но как только я стал исследовать ландшафт нарративной терапии, я обнаружил протяженные тропинки, которые привели меня под мой “теоретический кров.” — 6 —
|