Слова

Первое же сочинение определило мое последнее место в классе. Юный феодал, я воспринимал обучение как форму личной зависимости - мадемуазель Мари-Луиза передавала мне знания из любви ко мне, я по доброте своей, из любви к ней принимал их. Лекции с кафедры, адресованные всем, демократическая холодность закона меня обескуражили. Постоянные сравнения были не в мою пользу - вымышленное превосходство разлетелось в прах, всегда находился кто-то, отвечавший лучше и быстрее меня. Слишком избалованный любовью, чтоб усомниться в себе, я чистосердечно восхищался товарищами и не завидовал им - придет и мой черед. В пятьдесят лет. Короче, я опускался, ничуть не страдая; в холодном раже я усердно сдавал отвратительные работы. Дед уже хмурил брови; мать

поспешила встретиться с господином Оливье, моим классным наставником. Он

принял нас в своей холостяцкой квартирке; в голосе матери зазвучали

певучие ноты; я стоял около ее кресла и слушал, глядя на солнце сквозь

пыльные стекла. Она попыталась доказать, что я стою больше, чем мои

школьные работы: я сам научился читать, я писал романы; исчерпав

аргументы, она призналась, что я родился десятимесячным - лучше

проварился, чем другие, лучше пропекся, подрумянился, поскольку дольше

оставался в печи. Чувствительный скорее к ее прелестям, чем к моим

достоинствам, господин Оливье внимательно слушал. Это был высокий,

костлявый мужчина, лысый, с крупным черепом, ввалившимися глазами,

восковым лицом и несколькими рыжими волосками под орлиным носом. Он

отказался давать мне частные уроки, но обещал "последить". Большего я и не

просил; я ловил его взгляд на уроках; он говорил для меня одного, я был

убежден в этом; я поверил, что он меня любит, я любил его, несколько

добрых слов довершили дело - я без труда стал довольно приличным учеником.

Дед ворчал, просматривая мои отметки за триместр, но уже не думал забирать меня из лицея. В пятом классе учителя сменились, я утратил особое расположение, но уже успел приноровиться к демократии.

Писать мне было некогда из-за школьных занятий, да и охота пропала - у меня появились новые знакомства. Наконец-то у меня были товарищи! Меня, изгоя городских садов, приняли здесь с первого дня и самым естественным образом, я не мог опомниться. Говоря по правде, новые друзья походили на меня куда больше, чем юные Пардальяны, разбившие мое сердце, - то были экстерны, маменькины сынки, прилежные ученики. Неважно, я торжествовал. Я вел двойную жизнь. Дома продолжал корчить из себя мужчину. Но дети, когда они одни, не выносят инфантильности, они настоящие мужчины. Мужчина среди мужчин, я ежедневно выходил из лицея вместе с тремя Малакенами - Жаном, Рене и Андре, - Полем и Норбером Мейрами, Бреном, Максом Берко, Грегуаром; крича, неслись мы на площадь Пантеона, то была минута проникновенного счастья, я смывал с себя семейное комедиантство; отнюдь не стремясь блистать, я охотно вторил смеху товарищей, подхватывал команды и остроты, молчал, слушался, копировал повадки тех, кто был рядом, страстно стремился к одному: не выделяться. Собранный, твердый, веселый, я чувствовал, что отлит из стали, что грех существования мне наконец отпущен. Мы играли в мяч между отелем "Великих людей" и памятником Жан-Жаку Руссо, я был незаменим; теперь мне нечего было завидовать господину Симонно: кому бы дал пасовку Мейр, обводя Грегуара, если бы ЗДЕСЬ СЕЙЧАС не было МЕНЯ? Какими никчемными и мрачными казались мои мечты о славе рядом с этими молниями прозрений, освещавшими мне мою необходимость.