Слова

терялся, изнемогал и внушал тревожное наслаждение - понимать, не понимая:

это была толща бытия. Человеческое сердце, о котором так охотно рассуждал

в семейном кругу мой дед, всегда казалось мне полным и пресным - но только

не в книгах. Замысловатые имена действовали на мое настроение, вселяли в

меня смятение и грусть, причины которых я не понимал. Стоило мне сказать

"Шарбовари", и где-то в нигде мне виделся долговязый бородач в лохмотьях,

слонявшийся за забором, это было нестерпимо. Мои мучительные наслаждения

питались смесью двух противоположных страхов. С одной стороны, я боялся

очертя голову ринуться в этот неправдоподобный мир и странствовать ТАМ в

компании Горация и Шарбовари без надежды найти когда-нибудь обратный путь

на улицу Ле Гофф, к Карлимами и матери. С другой стороны, я догадывался,

что вереницы книжных фраз полны для взрослых читателей смысла, который не

дается мне в руки. Я вбирал глазами ядовитые слова, куда более

многозначные, чем мне это представлялось, и они оседали в моем мозгу.

Загадочная сила, живописуя словом истории безумцев, не имевших ко мне никакого отношения, рождала во мне мучительную скорбь, ощущение разбитой жизни. Уж не заражусь ли я, не умру ли от этой отравы? Поглощая Глагол, поглощенный образами, я уцелел только благодаря несовместимости двух опасностей, грозивших мне одновременно. С наступлением вечера, затерявшись в словесных джунглях, вздрагивая при каждом шорохе, принимая скрип половиц за чьи-то вопли, я, казалось, открывал язык в его первозданной сущности до человека. С каким трусливым облегчением и с каким разочарованием возвращался я к прозе семейного бытия, когда мать входила в комнату и, зажигая свет, восклицала: "Но ведь ты же испортишь глаза, глупыш!" Я обалдело вскакивал, начинал кричать, бегать, кривляться. Но, даже возвращаясь в свое детство, я продолжал ломан, себе голову: "О ЧЕМ рассказывают книги? Кто их пишет? Зачем?" Я поведал о своих терзаниях деду, тот, поразмыслив, решил, что пришла пора меня просветить, и взялся за дело так, что навсегда наложил на меня клеймо.

В прежние времена дед не раз, бывало, подбрасывал меня па

вытянутой ноге и напевал: "Оставляет мой гнедой кучки яблок за собой", - и я хохотал над таким неприличием. Теперь дед больше не пел: он усадил меня к себе на колени, заглянул мне в глаза. "Я человек, - произнес он голосом оратора. - Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо". Он сильно преувеличивал: если Платон изгонял из своей республики поэтов, дед изгонял инженеров, торговцев и, пожалуй, офицеров. Фабрики, на его взгляд, портили пейзаж, в чистой науке его привлекала только чистота. В Гериньи, где мы обычно проводили вторую половину июля, мой дядя Жорж пригласил нас как-то посмотреть литейный завод; было жарко, нас толкали грубые, плохо одетые люди; оглушенный страшным грохотом, я умирал от страха и скуки; когда выпустили плавку, дед присвистнул из вежливости, но взгляд его остался безжизненным. Зато в Оверни в августе он рыскал по деревням, застывая перед какой-нибудь старинной каменной кладкой, и, постукивая концом своей трости по кирпичам, говорил с воодушевлением: "Смотри, малыш, перед тобой галло-римская стена". Дед ценил также церковную архитектуру и при всей своей ненависти к папистам не мог пройти мимо церкви, не заглянув в нее, если она была готическая; если романская - все зависело от настроения. Он теперь почти не посещал концертов, но когда-то был на них завсегдатаем; он любил Бетховена, его патетику, мощный оркестр; любил Баха, но не так страстно. Иногда он подходил к роялю и, не присаживаясь, брал негнущимися пальцами несколько аккордов; бабушка со сдержанной улыбкой замечала: "Шарль сочиняет". Его сыновья - в особенности Жорж - очень недурно играли; они терпеть не могли Бетховена и превыше всего ценили камерную музыку; но это расхождение во вкусах не смущало деда, он добродушно говорил: "Все Швейцеры - прирожденные музыканты". Когда мне была неделя от роду, взрослым показалось, будто меня обрадовало позвякиванье ложки, и дед объявил, что у меня хороший слух.