|
Можно заметить, что в этих трех примерах скептицизм не воздерживается от утверждения, а напротив, усиливает его, направляя его на священную главу одного избранного объекта. Этим скептическим пророкам присуща неустанная и громозвучная страстность; она выказывает несчастную древнюю психею людей, которая отчаянно действует на обломках своих врожденных упований и отказывается умереть. Она верит, что ее спасение в ее жертве, и пылко отождествляет то, что у нее осталось, со всем тем, что она потеряла, и в дерзновенном заблуждении убеждает себя в том, что она ничего не потеряла. Таким образом, характер у этих скептиков совсем не скептический. Они мстят миру, который ускользал от них, когда они стремились удостовериться в его существовании, тем, что утверждают существование остатка, еще сохранившегося у них, настаивая на то, что он, и толь он, представляет собой подлинный и совершенный мир, гораздо лучший, чем тот ложный мир, в который верят неучи. Однако солипсисту не обязательно присуща подобная исступленность. Не обязательно полагаться с безрассудной страстью на объект, возможно ничтожный, хотя и наполняющий сознание скептика. Более беспристрастный скептик, созерцая подобный объект, может отвергнуть его. Глава IV СОМНЕНИЯ ОТНОСИТЕЛЬНО САМОСОЗНАНИЯ Знаю ли я что-нибудь, могу ли что-нибудь знать? Не будет ли знание недопустимым привнесением того, что лежит вне меня? Нельзя ли отказаться от всяких верований? Если бы я только мог, какое спокойствие снизошло на мою смятенную совесть? Вид чужого безрассудства постоянно пробуждает во мне подозрение, что я, несомненно, тоже лишен рассудка; характер воззрений, которые навязываются мне: фантастичность пространства и времени, причудливая мешанина природы, жестокая насмешка, именуемая религией, заслуживающая презрения история человечества и его нелепые пристрастия, ( все побуждает меня отрешиться от этого, бросить тому, что я называю миром: "Явись же! Как ты рассчитываешь на то, чтобы я поверил в тебя?" В то же время сама эта неуверенность и сомнение, которые присущи мне, необоснованны и не имеют какого-либо поручительства. Какое право я имею делать предположения относительно того, что является естественным и надлежащим? Разве самый нелепый факт не столь же правдоподобен, как и любой другой? Разве самая очевидная аксиома не является произвольной догмой? Но какой бы путь я ни выбрал, каким бы изощренным я ни был, мне противостоит гнет существования, тирании абсолютного насущного бытия. Что-то несомненно происходит, по крайней мере во мне самом. Я ощущаю непосредственное общее напряжение существования, заставляющее меня полагать, что я мыслю и что я существую. Разумеется, слова, которые я применяю в этом суждении, порождают множество образов, которые едва ли истинны. Так, когда я говорю "Я", это слово подразумевает человека, одного из многих живущих в мире, противоположном его мышлению, но частично отражаемом им. Эти предположения относительно слова "Я" могут быть ложными. Это мышление, возможно, не принадлежит члену семьи людей. Возможно, что никакая раса, подобная человечеству, о котором я думаю, никогда не существовала. Мир природы, в котором я предполагаю существование этой расы наряду с другими видами животных, также может оказаться нереальным. Что же в этом случае представляет собой воображение? Когда я устраняю себя и свой мир настолько, насколько хочу, сам акт устранения существует и представляется очевидным, и именно этот акт, сознательно развертываемый сейчас в различных аспектах, я имею в виду, когда говорю: "Я обнаруживаю, что я мыслю и существую", ( а не отдельную личность в конкретном окружении. — 15 —
|