|
Насквозь проникнутая духом обскурантизма и нетерпимости официальная церковь всячески разжигала религиозный фанатизм, преследовала инаковерующих, свирепо пресекала даже малейшие проявления вольнодумства, а тем более — атеизма. Она стремилась уничтожить всякое свободное печатное слово, направленное против светского и духовного деспотизма и против религиозного мракобесия. В ее руках или под ее контролем находились все школы и университеты. Распространяя враждебное науке религиозное мировоззрение, церковь препятствовала развитию научной мысли, прогрессу науки и техники, в котором была так заинтересована революционная в то время французская буржуазия. Церковь в дореволюционной Франции была, как везде и всегда в предшествовавшие столетия западноевропейской истории, «наиболее общим синтезом и наиболее общей санкцией существующего феодального строя». Окружая этот строй, как писал Энгельс, «священным сиянием божественной благодати», церковь была, таким образом, главной силой, стремившейся увековечить «старый порядок». «Прежде чем вступить в борьбу со светским феодализмом в каждой стране в отдельности,— писал Энгельс,— необходимо было разрушить эту его центральную, священную организацию». Необходимо было, следовательно, самым радикальным образом подорвать влияние религиозной идеологии, которая служила господствующим сословиям средством сохранения их власти. В области философской эту задачу идейного разоружения «старого порядка» наиболее последовательно выполнили французские материалисты XVIII века; воинствующие атеисты, они сумели своей острой критикой нанести по религии и церкви удары поистине сокрушительной силы. Таковы были в самых общих чертах социальные предпосылки того «штурма неба», который предприняли и с громадным для того времени успехом вели просветители из круга Гольбаха и Дидро. Как и всякое другое явление в сфере умственной жизни, их атеизм имел свои идейные предпосылки, прежде всего в творчестве вольнодумцев французского Возрождения — Франсуа Рабле, Бонавентюра Деперье, Мишеля Монтеля и казненного инквизицией Этьена Доле. В знаменитом романе «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле дал глубокое критическое изображение феодального общества, с оружием сатиры обрушился на религиозно-схоластические воззрения, создавал идеал нового человека, преодолевающего тесные рамки церковной и феодальной ограниченности и на каждом шагу обнаруживающего свое превосходство в столкновении с мрачными силами средневековья. Правда, в творении Рабле мы находим лишь отдельные нападки на библейские легенды и на христианскую догматику; зато аллегорический «Кимвал мира» его идейного единомышленника Деперье был уже прямым приговором над христианской религией, от которой может ожидать пользу только «самое глупое и несчастное существо в мире». Что же касается лионского издателя-гуманиста Доле, то это был поистине «рыцарь свободомыслия», безбоязненный обличитель церковного обскурантизма, не таивший своего убеждения в ложности догмата бессмертия души. Наряду с другими французскими типографами XVI века Доле издал немало запрещенных вольнодумных книг, в том числе, вероятно, и особенно ненавистную церкви старинную книгу «О трех обманщиках». По-видимому, именно во Франции она подверглась тогда настолько радикальной атеистической переработке, что читатели уже находили в ней прямое отрицание бытия бога. Овеянные духом скепсиса последние части романа Рабле были как бы предвестием «Опытов» (1580) Монтеня, этого, по выражению Ламеттри, «очаровательного эпикурейца», чей обычный вопрос «что я знаю?» («que saisje?»), когда он относился к религии, означал сомнение во всех ее «истинах». Вместе с тем Монтень нисколько не сомневался в справедливости того атеистического положения, что «наша великая и могущественная мать-природа» есть единственный «приятный, и столь приятный, сколь благоразумный и верный, путеводитель». — 5 —
|