|
Гнусная Иудея, Злая, неверная, Которая ненавидит добро и любит всякое зло. Много у ней и золота, и серебра, И столько денег посулила она христианам, Что колодцы, реки и источники, Которые были чистыми и здоровыми, Оказались во многих местах отравлены. От этого многие лишились жизни, Ибо многие пользовались этими источниками, И оттого умерли внезапно. Таковых был миллион, Которые умерли оттого в деревне и в городе. Вот так случилась Эта погибельная беда. Но Тот, кто царит высоко и видит далеко, Кто всем управляет и все предвидит, Не возжелал сокрыть эту измену и разоблачил ее. И возвестил о ней столь широко, Что они лишились и жизни и имущества, Ибо все евреи были уничтожены: Одни повешены, другие сварены, Другие утоплены, другим отрубили Голову топором или мечом, И многие христиане заодно с ними Постыдно погибли.[1] Средневековые сообщества до того боялись чумы, что их пугало даже само ее имя; они старались как можно дольше его не произносить и даже не принимать необходимых мер, чем усугубляли пагубность эпидемии. Они были до того беспомощны, что признать правду означало для них не столько противостоять беде, сколько подвергнуться ее разлагающему действию, отказаться даже от видимости нормальной жизни. Все население охотно поддавалось этому ослеплению. Отчаянное желание отрицать очевидность благоприятствовало охоте на «козлов отпущения»[2]. В «Животных, заболевших чумою» Лафонтен замечательно передает это чуть ли не религиозное нежелание выговорить ужасное слово, то есть высвободить пагубную мощь болезни внутри общины: Чума (раз уж надо назвать ее по имени)… Баснописец показывает нам, как действует коллективная нечестность, признающая эпидемию божественной карой. Оказывается, вина, вызвавшая божественный гнев, распределена неравномерно. Чтобы избавиться от напасти, нужно обнаружить виновника и поступить с ним соответствующим образом или, как пишет Лафонтен, «предать» божеству. Первыми в басне опрашивают хищников, которые простодушно описывают свое свирепое поведение, каковое поведение им сразу же прощается. Осел является последним, и именно он, наименее кровожадный и, в силу этого, самый слабый и самый беззащитный, оказывается в конечном счете избран жертвой. В некоторых городах, по мнению историков, евреев истребляли еще до прихода чумы, при одном слухе о ее появлении по соседству. Рассказ Гийома мог бы отражать события именно такого типа, так как в поэме избиение происходит задолго до высшей точки эпидемии. Но многочисленные смерти, отнесенные автором на счет еврейского яда, предполагают иное объяснение. Если эти умершие реальны (а нет причин считать их воображаемыми), то они могли быть первыми жертвами той же самой чумы. Но Гийому это не приходит в голову, даже задним числом. В его глазах традиционные козлы отпущения сохраняют объяснительную силу для первых стадий эпидемии. Лишь для последующих стадий автор признает присутствие собственно патологического феномена. С какого-то момента размах бедствия уже не позволяет видеть в заговоре отравителей единственное объяснение, но Гийом, тем не менее, не перетолковывает заново весь ряд событий с точки зрения их действительной причины. — 6 —
|