|
Другим навязчивым состоянием становится смерть, также переселившаяся исключительно в сферу переживания и порождающая чувство страха. Она воспринимается как нечто скандальное и неприличное, а отношение к мертвым становится при этом все более формальным и беспечным. На фоне распада прежнего цивилизованного порядка общения между мужчинами и женщинами, живыми и мертвыми, ритуально определявшего их пределы, границы и территорию существования, особенно неприглядно выглядит доходящая до извращения экзальтация переживания любви и смерти, которые занимают мысли и желания человека. Таким образом, то, чем мы так гордимся: наша способность переживать, делать внешние события психическими состояниями и оценивать их с эстетической или этической позиции, — имеет свои недостатки. Человек совершает некрасивые поступки, однако при этом ярко переживает несправедливость по отношению к себе и даже способен к самооценке и самопокаянию. Герои Достоевского решаются на преступления, но глубоко в них раскаиваются и за это считаются в высшей степени тонкими и порядочными людьми. Взаимная игра греха и покаяния, с тех пор как она была открыта христианством, становится все более изощренной, и если христианские святые допускали крайне невинные по современным меркам желания и при этом сильно раскаивались, то сегодня рефлексивные акты нередко лишь интенсифицируют запретные желания. Можно по-разному оценивать свершившееся, однако вне зависимости от тех или иных моральных оценок необходима значительная коррекция исторических реконструкций прошлого. Об опасности осовременивания истории уже неоднократно говорилось в герменевтической философии. Вместе с тем вне горизонта современности нет возможности ее понимания. Универсалистские притязания герменевтики, основывающиеся на допуске избранных историков в “круг Введение 7 понимания”, нуждаются в критической рефлексии. Поле понимания может оказаться настолько деформированным, что согласие общающихся в нем людей будет напоминать казарму или психиатрическую больницу. Таким образом, критически относясь к безудержной экспансии мысли и переживания во все сферы человеческого бытия, т. е. к тому, чем так гордилась философия, с таким трудом отвоевавшая для себя в начале человеческой истории маленькие островки самосознания (даже Кант с его единством трансцендентальной апперцепции представляется каким-то диковинным цветком, выросшим на крестьянском поле), историк получает доступ к прошлому, заслоненному гештальтом настоящего. Древние люди переживали и думали гораздо менее интенсивно, чем современные. Речь идет не столько о яркости и иных качественных состояниях сознания, сколько о месте, возможностях и границах мысли и переживания. Мысль вовсе не беспредельна. В поиске своих оснований она упирается в скальный грунт, не поддающийся хрупким инструментам рефлексии. Достоверности сознания определяются не им самим, а задаются как бы извне. Значительная сфера жизнедеятельности и сегодня определяется тем, что Витгенштейн называл “следованием правилу”, т. е. не столько размышлением, сколько институциональными нормами, определяющими метрику социального жизненного мира. — 5 —
|