Джамбаттиста Вико

Две опасности подстерегают обычно историка философии. Первая из них — субъективизм и модернизация. В стремлении во что бы то ни стало дать «новую интерпретацию» иной исследователь немилосердно перекраивает концепцию, о которой пишет, и вопреки логике самого материала желает доказать правоту своего предвзятого взгляда. Ничуть не лучше и другая манера: унылое расположение цитат в порядке принятой учебной схемы, сопровождаемое формальными оценками общего характера. «Анализ» в этом случае сводится к неразвернутым классифицирующим суждениям, за которыми и должно было бы следовать «само дело» — проникновение в органическое строение анализируемой концепции, но не тут-то было. В этой книжке о великом учителе историзма мы стремились по мере наших сил соблюсти принцип историзма в его диалектико-материалистическом понимании: рассмотреть учение Вико в его собственной архитектонике и органической связи с эпохой, которая его породила, но вместе с тем и в связи с современными проблемами социального познания. Ведь подлинно великий мыслитель — это «человек на все времена», а не экзотический экспонат «лавки древностей».

Глава I

ЖИЗНЬ И ТРУДЫ

изнь Вико не богата занимательными происшествиями. Как он сам признавал, «душа его питала великое отвращение к шуму Форума». Стержень биографии любого мыслителя составляет развитие его учения, оно служит путеводной звездой для историка, который эту биографию пишет. И в биографии нашего философа главное — движение идей, их динамическое взаимодействие с общественным сознанием эпохи, зарождение замысла «новой науки», его постепенное созревание и окончательная кристаллизация. Конечно, не всегда историку хватает материалов, чтобы проследить все стадии подобного процесса, затрудняет исследование и специфика самого научного творчества, в котором огромную роль играют интуитивные моменты, движение «на ощупь», порой — соскальзывание в сторону — одним словом, все то, что делает невозможным превращение истории в «прикладную логику», вопреки мечтаниям Гегеля. Каждый раз, стремясь постигнуть смысл той или иной концепции, мы обнаруживаем, что она своими корнями уходит в общественное сознание эпохи, ибо даже тогда, когда мысль гения высоко поднимается над горизонтом своего времени, ее полет — вызов господствующим мнениям среды. Биография Вико — еще одно подтверждение этой истины. Уже на седьмом десятке жизни при открытии в 1732 г. очередного курса лекций в Неаполитанском университете Вико обратился к слушателям с торжественной речью «О героическом духе». Она прославляет высокое стремление человека к знанию в противовес низменным влечениям натуры и самодовольной ограниченности псевдоученых, кичащихся теми жалкими крохами истины, которыми они располагают по наследству от предшественников. Свойство героического духа — не останавливаясь на промежуточном и частном, восходить к высшему единству знания, ибо только в этом единстве заключена подлинная мудрость, а мудрость — не просто «информация», как бы мы теперь сказали, а сила, преобразующая человека изнутри. Поэтому и знание важно не само по себе, но потому, что служит «благоденствию всего человечества». И содержанием и общей тональностью речь Вико напоминает совсем иные времена, времена гуманизма и возрождения, когда Пико делла Мирандола патетически рассуждал «о достоинстве человека» и вся страна была охвачена могучим творческим брожением, принесшим неповторимые плоды в искусстве слова, живописи, ваяния и зодчества. Спустя два века после того, как «юный герой» Пико обнародовал в Риме 900 тезисов — своего рода «сумму» гуманистической учености, — Италия являла собой зрелище безотрадное. В результате географических открытий она потеряла свое значение в международной торговле. Политическая раздробленность страны пробуждала захватнические вожделения могущественных соседей — Австрии и Франции. На долгие годы Италия превратилась в арену военного соперничества этих держав. Опустошительные войны особенно пагубно отражались на состоянии земледелия. Войны терзали тело страны. Контрреформация — попытка католической церкви вернуть себе прежнее могущество — растлевала ее душу. Семнадцатый век начался в Италии с публичного сожжения Джордано Бруно в столице католического мира, а отречением Галилея святейший престол продемонстрировал всему свету, что пойдет на все, дабы оградить «авторитет» католического вероучения и его жрецов. В атмосфере деспотической регламентации научная мысль не могла нормально развиваться. К концу XVII в., пишет Де Санктис, «умственное отставание итальянцев было уже известным фактом для ученой Европы. Вину за это возлагали на скверное папское и испанское правление. Но и сами итальянцы уже стали сознавать свой упадок и, отвыкнув думать своей головой, жадно воспринимали заграничные идеи и клянчили похвалы от иностранцев» (11, 363). Но, несмотря на все гонения, дух научного исследования был неистребим. Италия XVII века дала миру немало замечательных естествоиспытателей, физиков, астрономов, врачей-биологов. Таковы известный каждому школьнику Торричелли, ученики Галилея Вивиани и Кавальери, анатом и физиолог Борелли, врач Ф. Реди, убедительно опровергший представление о «самозарождении жизни» (на него очень часто ссылался наш великий ученый Вернадский). Дух преобразования захватил и окаменевший было мир социально-философской эрудиции, который начал исподволь и незаметно освобождаться от ига догматического религиозного миросозерцания. И в этом отношении нет лучшего примера, чем «Новая наука» Вико.