Жизнь и творения Зигмунда Фрейда

На протяжении всех лет «непереносимой боли» — он говорил о своем мире как о «маленьком островке боли, плывущем в океане безразличия», — он не принимал никаких болеутоляющих лекарств и только под конец согласился принять аспирин. Он говорил, что предпочитает думать в мучении, чем не иметь возможности думать ясным образом. Лишь уверившись в том, что пережил себя, Фрейд попросил снотворное, с помощью которого перешел от сна к смерти.

Фрейд нашел в Эрнесте Джонсе предназначенного ему судьбой и полностью подходящего биографа. Несомненно, с течением времени будут написаны другие биографии Фрейда, но степень достоинства любой из них будет определяться в сравнении с авторитетным и монументальным трудом д-ра Джонса. Едва ли требуется объяснять, что д-р Джонс был уникально подготовлен для такой трудной задачи. Он был связан с Фрейдом 31 год. Та роль, которую он играл в становлении психоанализа на Американском континенте и в Англии, была решающей. Из знаменитого «Комитета» — группы, которую образовал Фрейд из своих самых лучших и наиболее близких коллег для сохранения целостности психоанализа после своей смерти, — д-р Джонс был одним из двух или трех наиболее выдающихся по уму и суждению членов. Преданность психоанализу в, как говорится, самых ортодоксальных аспектах позволяла ему, по самой причине силы его преданности, поднимать и отстаивать перед Фрейдом свои взгляды на определенные вопросы теории. Его собственная знаменитость давала ему возможность судить о Фрейде с трогательной объективностью, так же как и всецело выражать свое глубокое восхищение Фрейдом. Джонс обладал во многих областях громадным запасом знаний, ему был присущ живой и ясный стиль изложения.

В определенных аспектах характер д-ра Джонса сравним с характером Фрейда. Он не имел и не стремился обладать великолепной выдержкой, присущей Фрейду; Джонс имел крайне деятельную натуру. Но он был равен Фрейду по заряду энергии, хотя, без сомнения, энергии этих двух людей находились в различных тональностях, и запись собственных достижений, равно как и отчет о себе, представленные Джонсом в его неоконченной автобиографии, показывают, сколь велик был его собственный творческий эгоизм, насколько сильна была его собственная потребность в героической выносливости и достижении.

Однажды мне довелось непосредственно наблюдать замечательные личные качества д-ра Джонса. Когда он находился в Нью-Йорке во время своего последнего визита в Америку по случаю столетия со дня рождения Фрейда, д-р Джонс согласился сняться в фильме для телевидения, а меня попросили быть его собеседником. Фильм в том виде, в каком он существует в настоящее время, длится немногим менее получаса, но он был смонтирован из очень многих кусков, снятых в течение этих трех дней. Работа в эти дни была настолько тяжелой, что я ранее не представлял себе, что подобное возможно. Очень жарким майским днем д-р Джонс и я сидели за столом в библиотеке психоаналитического института и говорили о Фрейде и психоанализе и о жизни д-ра Джонса перед чрезвычайно действующими нам на нервы камерами, осветительными приборами, продюсерами, людьми, отвечающими за интерьер (ответственными главным образом за расположение пепельницы на моем столе), гримерами и электриками. Д-ру Джонсу было 78 лет. Всего за несколько дней до своего приезда в Нью-Йорк он вышел из госпиталя после серьезной онкологической операции; во время перелета он страдал от геморроя. Несмотря на все это, он был неутомим и невозмутим. Во время перерыва на ленч он удалился в комнату, которая была отведена ему для отдыха, а также для того, чтобы он имел возможность принять своего врача, д-ра Шура, который лечил Фрейда в последние годы его жизни. Я попытался воспротивиться его предложению присоединиться к ним, полагая, что ему следует вздремнуть или, по крайней мере, отдохнуть от разговора. Но это не входило в его намерения. Д-р Шур был одним из его старых друзей, а я, как я с удовольствием открыл, становился одним из его новых друзей, и д-р Джонс, несомненно, считал, что разговор был как раз тем, что требовалось в данной ситуации. По-видимому, он согласился прилечь, но вовлек д-ра Шура и меня в оживленную беседу, длившуюся до тех пор, пока нам не пора было снова вернуться к работе. Нет ничего более утомляющего, чем попытка некоторых людей выглядеть свежими и интеллигентными в импровизированной речи перед камерой. Но д-р Джонс обладал другим темпераментом; относительно любого предлагаемого ему предмета для беседы он говорил с превосходной ясностью, прямотой и убедительностью и явно без какого-либо усилия; ему достаточно было говорить о том, что он знал и во что верил, и было ясно, что он получал удовольствие, делая это. В конце каждого рабочего дня д-р Джонс весело отправлялся заниматься любыми общественными или официальными делами, которые его ожидали, а я, едва волоча ноги от усталости, наблюдал за тем, как он идет, с ощущением, будто я познакомился с представителем вымершей расы гигантов.